Лариса Романовская - Вторая смена

Дата свежая, конец апреля. Ни подробностей, ни подписи. Ничего не понятно. Ну, кроме номера. 8 XXХ X16 33 XX. Такое не забудешь, сколько раз ни помирай. В 1633 году они с Савкой вместе подписывали Контрибуцию. Очевидно, Старый это учел при выборе нового номера. А может, он любил красивые цифры. Все не доводилось об этом спросить.

За стеной сошли на нет безнадежные стоны. Но смертью не пахло. Не иначе, Сторожевая ведьма обходила район и учуяла беду вовремя. Это же могла быть обычная Смотровая, а не дежурный патруль Конторы, правда? Ирочке-Бархат очень хотелось верить в чудо.

Эпилог

– Жень, поворот проскочили…

– Еще рано. – Я глажу Артема по рукаву. Он какие-то вещи молча чует, но я уже привыкла на пальцах разговаривать. Тем более, в этом бедламе ничего путного не слышно…

– Па-а-а-ап!

– Мам, а если я еще пять минут буду молчать, ты мне чипсы купишь?

– …лидером российского кинопроката, как и предсказывали эксперты, стал фильм «Вертинский. Песня не допета». Хотя имя актера, сыгравшего главную роль, продюсеры предпочитают держать в тайне, можно с уверенностью утверждать, что в амплуа самого популярного русского шансонье выступил известный артист Петр Безухов…

– Отличный мальчик вырос… – неизвестно кому сообщаю я. – Я с Безуховым-старшим в детском театре служила. Там же, где и мама Пашкина. В одних спектаклях играли, Петька за кулисами вырос, на моих глазах практически.

– Мама, ну чипсы купишь?

– Ипсы! Ипсы!

– Санечка, помолчи! И ты помолчи!

– Жень, налево или направо?

– И ты помолчи! – С этой навигацией нормальный человек не заметит, когда рехнется. Да еще и курить хочется до полусмерти!

– Жень, заправка!

– Леший с ней! На соплях дотянем. – Я сгибаю пальцы в крайне непедагогичном жесте. Анька, естественно, все видит.

– Саня, смотри, мама «фак» показывает!

– «…Сингапуре, в бури, когда поет и плачет океан, и гонит в ослепительной лазури…»

– Тьфу, и тут римейк сделали… – Я кошусь на вросшие в обочину плакаты. «Наши земляки», «70 лет разгрому немецко-фашистских захватчиков под Москвой», «4 декабря – день выборов», «Вертинский. Песня не допета».

– «…Магнолия тропической лазури, вы любите меня…»

Вот привяжется попса, мочалкой потом от себя не отдерешь. Может, и к лучшему, что на весь громокипящий фильм одну-единственную песню выбрали. Хотя Фоньке с Турбиной от этого все равно не легче. Поклонники фиговы. При мысли об Афанасии у меня до сих пор в носу скребет, а с Колпаковой я вполне нормально могу общаться. С летним солнышком друг друга ВКонтакте поздравили, скоро по поводу зимнего виртуальными открытками обменяемся. А потом у нашего сына день рождения, она опять напишет от них двоих. Нам с ней делить нечего и вспоминать тоже.

– Женя! Приехали!

– Мам, я же молчала пять минут, ты мне теперь чипсы точно должна!

– Ипсы, ипсы…

Я остаюсь на переднем пассажирском и смотрю прямо перед собой. Можно подумать, что я молюсь. Впереди сияет в неуверенном белом мареве купол часовни. Совсем свежая. А кладбище старенькое, если судить по величине разросшихся деревьев. Чистое, ухоженное – как и бывает в маленьких городках, где все друг друга знают, и живые, и мертвые.

– Что? – Темка трогает меня за плечо, словно разбудить пытается. Или успокоить хочет. Подробности моего сегодняшнего дела ему неизвестны, но общий нервяк Темчик отлично чует. – Если передумала, давай в следующий раз…

– Нет. – Главное, чтобы дети хвостом не увязались. Они у меня, конечно, ведьмовские по сути и нахальные по жизни, в любую дыру без мыла влезут. Но рано им такое.

– Анютка, останешься за старшую? – Я поворачиваюсь к обитателям заднего сиденья.

– Не хочу за старшую, хочу за младш…

– Лады. Мальчики, не обижайте Анечку, она у нас сегодня самая маленькая. Тема. Магазин. Бензин.

– Зин-зин! – с умным видом кивает Санька. Еще секунда или три, и я останусь здесь вместе со своими. А мы не для того почти сутки сюда перли, чтобы я у ворот кладбища просто поплакала.

– Женя… Удачи тебе. И поосторожнее, хорошо?

– Сейчас светло… – отмахиваюсь я, выходя наружу. Теплый сырой воздух пахнет апрелем, а никак не декабрем, и курить от него хочется в пятьсот раз больше.

– Я скоро вернусь. Пока-пока! Берегите себя, ладно?

Теперь главное – не оборачиваться. И шагать вперед, не раздумывая и ничего не боясь.

Конец нынешнего года выдался в Подмосковье непривычным: зима получалась южная, бесснежная. Не как в пресловутом Сингапуре, но тоже ничего. На кладбище от тепла был скорее вред, чем польза: хорошо, что я каблуки не ношу, иначе бы увязла на дорожках, не добралась бы до братских могил. К ним идти совсем недолго, да и не заблудишься ни за что – на схеме у ворот это место обозначено искрой звезды, а сами обелиски четко проглядывают сквозь сизые стволы.

Я иду медленно, вязну в страхе. Может, ночью даже лучше было бы. Сейчас на кладбище кто-то точно есть, сторожа разные, рабочие, посетители. Могут окликнуть и отвлечь. Но ждать до ночи с моим табором нереально.

А хорошо-то тут как, а? Тихо, спокойно. Никто за юбку и воротник не дергает, не жаждет общения, чипсов, ответов на все вопросы и прочих крайне актуальных вещей. Тут вообще ничего не слышно, даже ветра в мягко гнущихся кронах.

«Никто не забыт, ничто не забыто». «Вечная слава героям». Венки и надписи, алые венчики пластиковых гвоздик. Черные ленты с золотыми полустертыми буквами – можно подумать, что их отрезали у гигантских бескозырок. И еще буквы на белых обелисках. Где-то совсем кратенько, только год гибели указан, и все, а на некоторых фамилии выбиты, маленьким алфавитным списком.

Сверху звездочка, два колоска, а потом столбик. Уже выцвесть успел, за два с лишним года, – долго я сюда собиралась. «Анищенко, Берцев В., Рахматуллин, Самойлов А. А., Столяров А. С., Фетюков, Фетюкова Л.».

Надо же, женщина. Медсестра? Связистка? Или просто мирная жительница, оказавшаяся на линии фронта? Я замечаю на бордюре, которым обложен соседский холмик, раскисший окурок, а у дальней, самой пожелтевшей стелы, маленькую бумажную иконку святителя Николая. Между венками спряталась, сразу не найдешь.

Над часовней вьются и приглушенно орут вороны. Или грачи? Но птицы мне не мешают. И мелькающий на дальней дорожке силуэт рабочего в оранжевой спецовке – тоже. Если что и заметит, не поймет, в чем дело.

Один шаг, потом другой. Подойти, дотронуться ладонью до холодного казенного камня. Погладить. Надавить на выбитую сверху звездочку – как дверной звонок нажать.

Под пальцами теперь чувствуется не спрессованная каменная крошка, а тугая пластмасса. Выбитые буквы темнеют, теряют парадность и четкость форм. Желтоватый фон остается – но это уже не могильный обелиск, а краткий список, наскоро нацарапанный на бумажке, которую прикнопили возле входной двери. «Анищенко – 1 зв., Берцев В. – 2, Рахматуллин – 3…» Саня тут пятый, значит, ему, по всем законам коммуналки, пять раз звонить полагается.

Дверь – обычная, потертая, из клеенчатой обшивки рыжая вата клочьями, – открывается медленно. Слышно, как цепочка по ту сторону брякает. Из коридора, снабженного светом общественной лампочки, на меня смотрит, не мигая, совершенно чужое чисто выбритое лицо. Сероватое, почти черно-белое – то ли последняя фотокарточка выцвела, то ли покойника давно никто не вспоминает.

– Вы к кому? – Серо-сизые губы гнутся с трудом. Вместо улыбки получается усмешка, вместо тревоги – разочарование. Ему лет сорок или пятьдесят, лицо морщинами заросло, на голове седой ежик проступает – видимо, обрили их в этом ополчении.

– К Сане… – Я соображаю, что соседи могут не знать про домашнее имя. – К Столярову… Александру Сергеевичу. Он здесь? – Слово «проживает» произнести не могу.

– Так ему пять звонков надо, а вы три всего, – пожимает плечами Санин сосед.

– Извините, Рахматуллин. – Я сверяюсь с висящим у двери списком. Как-то он не похож на татарина, если по фамилии судить.

– Сейчас позову… – Он поворачивается ко мне спиной. Видна жилетка крупной вязки. Все одежда серая, не очень четко можно разглядеть. Значит, точно с фотокарточки: – Саша! К вам женщина пришла!

– Спасибо! – запоздало кричу я в щель. Наверное, коридор широкий, эхо дробится сильно, как в арке высотного дома.

– Иду-у-у-у!

Или «Да ну»? Показалось? Не расслышала?

Я знаю, что за моей спиной сейчас есть лестница – серая, двухпролетная, ведущая высоко вверх. Там стоптанные узкие ступеньки, такие бывают в южных городах, их называют «трапы». И если я обернусь или отшатнусь – окажусь на этом «трапе». На свободе. Цепляюсь пальцами за дверную скобу. Она не ледяная, а очень теплая. Гладкая, затертая. С закрашенными коричневой краской винтами и с заслонкой от личинки «французского» замка. Обычная дверная ручка, до войны на многих дверях такие были.