Сергей Лукьяненко - Участковый
Старуха оказалась страшной – вылитая ведьма! И смотрела почему-то не столько на ребенка, сколько на Марусю – видно, понравилась ей девка. Потом, кстати, так и оказалось: ведьма – то ли мать, то ли бабка, то ли тетка лихого, отчаянного Егора Романова – присоветовала ему обратить внимание на сибирячку. И охмурил он Марусю, да так, что та босиком из родительского дома сбежала, когда табор таки тронулся с места. Но это потом, а в тот день старуха сухими тонкими пальцами грубо потыкала живот младенца, достала обычный медный пятак, поплевала на него, пошептала, прижала решкой к пупку – и, собственно, все, не стало грыжи. Прасковья была поражена, подружка плакала от счастья, ребенок, впервые прекратив орать и хныкать, улыбался и пускал пузыри.
Остался тот случай в памяти, вот потому и решилась Прасковья пойти в табор. Правда, в этом году за знахарку была молодая цыганка. Может, многого она и не умеет, но вдруг?
Передвигалась Курсукова теперь, как сама выражалась, на четырех конечностях – тело согнуто под прямым углом, и, чтоб хоть как-то себя уравновесить, приходилось пользоваться сразу двумя палочками. Шла она медленно и потому, проходя через Вьюшку, много разговоров успела послушать, хоть и не задавалась целью. К примеру, застала такой отрывок: мать милиционера Гаврилова рассказывала той самой Пашиной подружке, как сама слыхала слова председателя «Светлого пути» про Кольку Крюкова. Шибко ругался председатель – дескать, совсем этот Колька от рук отбился! Раньше передовиком был, ударником, а теперь, посреди уборочной, когда самая жара на полях, самая кипучая работа, он вдруг целую неделю на трактор не садится, целую неделю из дому не показывается! Подумаешь – сын родился! Так ежели все, у кого дети рождаются, на работу выходить не будут, что же от народного богатства останется?! Молодого Крюкова Прасковья знала прекрасно – в одном гараже работали – и потому словам Гавриловой не поверила. Сплетни, враки! Не такой парень Николай, чтобы свой трактор посреди страды оставить, не такой он комсомолец, чтобы свою бригаду подвести. Покачала головой старуха председательша, досадуя на людскую глупость и длинные языки, да и пошла дальше.
За рекою пахло непривычно – не луговыми травами, а лошадиным потом и кострами, ухой и бензином от цыганского красного «Запорожца». Задранными вверх оглоблями пронзали синее небо освобожденные брички; снятые с них брезентовые пологи образовывали теперь купола шатров. Было так людно, что становилось совсем непонятно, где помещались все эти цыгане, когда кочевали в двух кибитках и одной маленькой машине.
– Драствуйтя, бабушка! – лучезарно улыбнулась чернявая девчонка лет семи, теребя подол своего длинного цветастого платья. – Вам погадать аль чегой?
– Гадать мне уж поздно, – с трудом изогнула в ответ губы Прасковья, измученная длинной дорогой, которой еще год назад просто не заметила бы.
– Порчу снять? – деловито осведомилась девчушка, переводя взгляд на Прасковьину шишку на спине.
– Полечиться бы.
– Эт можно! – серьезно кивнула цыганочка и взмахнула рукой. – Эт вам к Лиле! Мишка, проводи!
Сопровождаемая юношей Прасковья доползла до шатра, нырнула в душное и темное нутро. Повсюду валялись спальники и баулы с тряпьем, а может, с соболиными шкурками. Подвешенные к деревянным распоркам, сушились травы и мелкая рыбешка. Менее загроможденная часть шатра была отгорожена занавеской, оттуда донеслось звонкое:
– Эй, сюда проходи!
И едва Прасковья доковыляла дотуда, тот же голос произнес уже негромко:
– Здравствуй, Паш!
Старухе председательше пришлось вывернуть шею, чтобы с изумлением уставиться на стоящую перед ней цыганку. Откуда она узнала, как ее зовут? Впрочем, наверняка из Вьюшки в табор за лето много людей переходило, вот и рассказали про согбенную жительницу…
– Привет тебе, товарищ Парандзем! – Цыганка, дурачась, по-военному отдала честь и рассмеялась. – Да ты не узна́ешь меня никак, что ли? Пашка, ну чего ты?!
– Маруся?
Произнести имя было сложнее всего. Цыганка казалась молодой – они все одинаково молодо выглядят, когда им от пятнадцати до двадцати пяти, а потом почти все очень быстро увядают, дурнеют лицом и фигурой. Маруся Бухарова цыганкой не была, но и она не могла не состариться за прошедшие два с лишним десятка лет! Девушка, стоящая перед Прасковьей, могла бы быть дочерью Маруси. К тому же ее называли Лилей. Почему же тогда она ведет себя, будто старая и близкая знакомая?
– Не знаю даже, что тебе предложить – лечь? Сесть? – С озабоченным лицом знахарка подбежала, осмотрела горбящуюся спину, дотронулась нежно. – Больно, видать? Потерпи, родная! Все сделаю, все поправлю!
– Маруся, это ты? – снизу, выкручивая шею, спросила Прасковья.
– Ну конечно, я! – не переставая озабоченно приглядываться к шишке, раздраженно отмахнулась цыганка. – Стой смирно, не вертись, аки кобылка!
Дернуло холодом, потемнело в глазах, поплыли брезентовые стены шатра. Охнув, Прасковья стала заваливаться вбок, знахарка поддержала ее, помогла пройти два шага до лежака, осторожно опустила ее на матрас.
– Пять минут еще молчи, не шевелись. Дай мне поколдовать, потом наговоримся!
И она действительно колдовала, шепча и подвывая, растирая в пальцах сухие травы и водя ладонью вдоль позвоночника. И вот странность – до спины она больше не дотрагивалась, а Прасковья ощущала то жар, то холод, то мгновенные уколы в тех местах, над которыми двигалась ладонь.
– Вот так, родная, вот так! – приговаривала цыганка, когда переставала шептать слова на неведомом языке. – Теперь отдыхай, Пашенька, все будет хорошо. Опухоль еще дня три подержится, но мучить перестанет. Ты у меня отсюда уже выйдешь с такой пряменькой спинкой, что молодки ваши обзавидуются!
– Маруся, как же так?..
– Про что ты сейчас? – Убрав с лица жалостливое выражение, девушка отодвинулась немного, задумалась. – Про годы, которых для меня вроде как не было, если по лицу судить? Про руки, которые больных исцеляют? Про табор, в котором жить привыкла? Про что? И уверена ли ты, что действительно хочешь об этом знать?
Прасковья помотала головой – поняла, что знать об этом не хочет.
– А почему Лиля-то? – наконец спросила она.
– Нет, ну как ты себе это видишь – цыганка Маруся?! – Колдунья фыркнула. – Надо соответствовать выбранной легенде! Раз муж цыган, раз кочую с цыганами, то и язык должна знать, и обычаи, и звать меня должны Азой, Радой, Шелоро или Лилей. Разве нет? Тебя саму-то как звали, когда ты в горах колхозом руководила? Вот то-то!
– Ты теперь снова уедешь? Не останешься?
– Потом-то уеду, – помрачнела знахарка, – а пока останусь. Забота у меня тут такая, что всем заботам забота. С какого краю к ней подойти, да и в какой час – не знаю, вот и выжидаю пока…
Из табора Прасковья вышла уже под вечер. И впрямь наговорились досыта, вспомнив и школьную пору, и послевоенные годы. Познакомила Маруся со своим мужем – второй раз познакомились, получается. Лихой, отчаянный Егор превратился теперь в покорного хмурого дядьку, и если помнился он со злым кнутом за голенищем сапога, то нынче управлялся вялыми вожжами. Оба они – и Егор, и Прасковья – сильно отстали от своей бывшей ровесницы. Она, молодая и красивая, казалось, только жить начинала, в каждом слове, в каждом жесте бежала, мчалась вперед, жадная до жизни, а они уже с тоской смотрели на закатывающееся за холмы солнце.
Снова шла старуха председательша так, будто жердь проглотила, спина была прямой и легкой, и, наблюдая за ползущими по полям комбайнами, намечала Прасковья-трактористка себе на завтрашний день фронт работ – не умела сидеть без дела, когда здоровье позволяло. А оно – здоровье – после посещения цыганки позволяло летать.
На мосту столкнулась со спешащей Катериной Крюковой. Подивилась, что могло понадобиться молодой женщине за рекой. Впрочем, не ее это ума дело.
* * *С отчетами в райцентр Федор Кузьмич отправился со вторым рейсом. Несмотря на то что, кроме получения инструкций и новых ориентировок, он то тут, то там останавливался поговорить со знакомыми из районного отдела милиции и участковыми из разных сел, освободился он довольно рано. До автобуса оставалось чуть больше часа, посему Денисов решил заглянуть в резиденцию Ночного Дозора.
Оба дозорных спали: Сибиряк – плашмя, лицом вниз, на кожаном диване; Угорь – прямо за столом, сидя на тонконогом стульчике и уронив голову на руки. При появлении Денисова областной руководитель проснулся мгновенно, как обычно просыпаются в сибирских селах, – сразу оказался на ногах.
Федор Кузьмич смутился: отдыхали себе люди, отсыпались после тяжелой трудовой ночи или наоборот – набирались сил перед очередным дежурством, а тут он пожаловал, потревожил. И ладно бы, ежели б дело какое, а то просто так ведь заглянул, повидаться, новостями обменяться. К примеру, об аресте и освобождении руководителя районного Дозора Денисову было известно, а подробности уточнить все как-то возможности не представлялось. Вроде бы Сибиряк сразу после памятной встречи Денисова с Аесароном возле оракула, после своего эффектного, но несколько запоздалого появления отправился в контору Темных. Вроде бы провел в здании райкома всего три минуты. Вроде бы вывел оттуда своего подчиненного едва ли не за ручку. Но что и как происходило в конторе в эти три минуты – загадка. Не то чтобы участковый милиционер был излишне любопытным… Просто как-то так само собой сложилось, что и судьба молодого оперативника была ему небезразлична, и все, происходящее с ним, Федор Кузьмич стал принимать довольно близко к сердцу, да и просто пообщаться с дозорным было интересно и приятно. А вот на встречу с Сибиряком он не рассчитывал, думал, что Угорь в кабинете один, что им удастся спокойно пообщаться до рейса в Светлый Клин. Само то, что областной начальник так надолго задержался в районе, вызывало определенное беспокойство и наводило на нехорошие мысли.
