Макс Фрай - Карты на стол (сборник)
Бросились его утешать: ерунда, нечего тут не прощать, любому дураку ясно, что обещание убить не может быть ничем, кроме шутки, действительно довольно дурацкой, но тут все зависит от контекста, в разных обстоятельствах одна и та же фраза может показаться глупой или, напротив, остроумной; в любом случае, она – не повод куда-то там удирать. И Анджей, конечно же, тоже пошутил, сделав вид, будто поверил, просто подыграл смеху ради, а что не придет сегодня – так всякое случается, бывают такие неотложные дела, из-за которых отменяются не только уроки немецкого и вечеринки, но и любовные свидания; впрочем, наши уроки немецкого и есть что-то вроде любовных свиданий – не столько друг с другом, сколько с самими собой.
Сказал, перебивая этот нестройный, щебечущий по-немецки хор:
– Про свидания – чистая правда.
И все тут же заулыбались, примолкли, думая каждый о своем.
Сразу после девяти начали расходиться. Эрик умчался первым, пробормотав, что обещал быть дома до темноты, а она уже наступила; ничего, тут совсем близко, за пять минут можно, если бегом. На прощание записал телефон Габии, которая вызвалась и дальше помогать ему с немецким, даже несколько фильмов уже приготовила, чтобы вместе смотреть. Остальные тоже засобирались, Даниэль, хранивший верность своему автомобилю, а потому едва пригубивший вино, вызвался подвезти обеих женщин, которые, в отличие от него, ни в чем себе не отказывали и теперь разрумянились, развеселились, болтали, как старые подружки, а из подъезда вышли в обнимку, звонкими от просекко голосами договариваясь не то о продолжении банкета, не то о совместном завтраке, а может, еще о чем-нибудь, не разобрал, потому что говорили они уже не по-немецки, а по-литовски, как и положено виленским жительницам.
Подумал: «Надо же, а раньше после уроков расходились в разные стороны, и уговор был для всех один: снова встретиться на этом балконе в назначенный день и час. Но теперь игра окончена, старые правила не в счет – для всех, кроме меня».
Проводив гостей, погасил в доме свет, устроился в кресле, поставил рядом бутылку с недопитым вином, принялся ждать.
Немец появился вскоре после полуночи. Открыл дверь своим ключом, вошел. Как ни в чем не бывало, сказал:
– Столько дел еще осталось. Столько дел! Книга – ладно, бог с ней, допишет себя сама. По-моему, у нее неплохо получается. А вот чемодан надо бы собрать прямо сейчас, не откладывая на утро. Самолет у меня в какую-то несусветную рань.
Вздохнул:
– Не дури. Ну какой у тебя может быть самолет.
– Железный, – неуверенно предположил Файх. – Или алюминиевый? Из чего их сейчас делают? Впрочем, все это пустяки по сравнению с просекко, которое каким-то чудом дожило до моего возвращения. Или ты, как настоящий жадный немец из анекдотов, позволил гостям только пригубить?
– Нет. Просто слишком много купил. Потому что жадный немец – это у нас ты. А я – нормальный бесхозяйственный поляк. Хоть ты-то нас не путай, пожалуйста. Я чуть не рехнулся, когда понял, что все принимают меня за тебя. Спрашивали еще, где Анджей. Огорчались, что не пришел. Я что-то наврал; впрочем, неважно. Для них эта игра всяко закончена. А как дела у Греты Францевны? Представляешь, о ней никто даже не вспомнил. А если вспомнили, то не спросили. Не знаю, почему. Вроде бы, не далее как в понедельник лопали ее яблочный пирог и требовали добавки. И вдруг – ни слова, ни намека, ни единого вопроса.
– Ну правильно, – кивнул Файх, наливая себе вина. – Не о ком расспрашивать. Строго говоря, никакой Греты Францевны не было. То есть была, конечно, но не здесь и не сейчас. Она, к твоему сведению, умерла еще в позапрошлом ноябре. У себя дома, в Цюрихе. Не о чем горевать, старушка прожила долгую и счастливую жизнь, до сотой годовщины немного не дотянула. И умерла легко, не маясь болезнями, во сне, и улыбалась так, словно напоследок ей приснилось что-то очень хорошее. Хотя почему «словно»? Уверен, так оно и было.
Молчал, как громом пораженный, уставившись в пустой бокал. Умерла? В позапрошлом ноябре? Какого черта? Ничего не получилось? Но ведь я… ведь мы…
– У себя дома, в Цюрихе, – четко, по слогам повторил Файх и снова потянулся за бутылкой. – Голову, голову включи, она тебе еще пригодится. У нашей девочки Греты была безмятежная, счастливая жизнь, верь мне. И, кстати, умение танцевать вальс пригодилось ей в этой жизни не раз – на собственной свадьбе и потом на свадьбе каждой из четырех дочерей. К тому же, когда пришло время умирать, Грета уже хорошо знала дорогу в те края, где август вечен и на деревьях всегда спелые яблоки, идеально подходящие для пирога. Мы с ней как раз мимо проходили, и я сказал: «Запоминай».
– Всегда знал, что в раю вечный август. Но даже не подозревал, что это действительно может быть так.
– На самом деле, смотря для кого. Для большинства людей и рая-то нет никакого, не то что августа. Но нас с тобой это не касается. У нас свои дела.
Помотал головой.
– Так, погоди. Не путай меня. Для начала – Грета. И ее долгая счастливая жизнь в Цюрихе. Как она вообще туда попала?
– Подробностей уже толком не помню, давно дело было, – ухмыльнулся Файх. – Но как-то они на этот раз вовремя унесли ноги из пекла. Не вся семья, только Грета и ее отец. Кажется, просто поехали в гости к дальним родственникам, задержались на месяц, еще на один, а потом вдруг стало некуда возвращаться, вот и остались – примерно так. Изменить прошлое, конечно же, невозможно; задним числом перекроить судьбу человека, который уже умер – об этом и задумываться-то не следует, если не хочешь раньше времени поседеть. Но сам знаешь, бывают такие августовские ночи, когда невозможное вершится само, по собственной воле, и все, что нужно сделать – вовремя прыгнуть с моста при условии, что он переброшен через реку времени, а гарантий в таком деле никогда нет, что может быть ненадежней капризной реки. Но Грете повезло. Ну и мне за компанию. И знал бы ты, как я устал от этого невероятного везения. Чемодан тем не менее надо собрать, никто не сделает это за меня. Даже ты, пожалуй, не справишься.
Встал, зажег все лампы, прошелся по дому, как смерч, сметающий на своем пути все, хотя бы отдаленно похожее на брюки, рубашки, документы, ботинки, бритвенные приборы и книги на немецком языке. Четверть часа спустя все было кончено, квартира по-сиротски пуста, а чемодан почти полон, но пока не закрыт.
Фабиан Файх снова воцарился в кресле, разлил по бокалам остатки вина. Сказал:
– Осталось положить в чемодан самое ценное имущество: твою жизнь. Но не могу же я отнимать ее, пока ты не допил просекко. Худшего вероломства нельзя и вообразить.
Улыбнулся, кивнул, залпом допил вино, поставил бокал на стол, закрыл глаза. Подумал: «Ну наконец-то». Подумал: «Интересно, какое оружие ты припас: яд, шнур или стилет?» Подумал: «Если сейчас ты примешься душить меня подушкой, это будет слишком смешно, чтобы умереть». Подумал: «Чего же ты тянешь и тянешь?» И только тогда на грудь легла ласковая рука; пальцы ее, однако, были холоднее и тверже металла, они легко проникли под кожу, сокрушая ребра, добрались до сердца, обхватили его нежно, но крепко, чтобы не вздумало убегать, и Фабиан Файх, никому не известный немецкий писатель в дурацких розовых шортах, командировочный инженер, азартный игрок, балаганный шут, безупречнейший из ангелов смерти, прошептал в глохнущее от боли ухо:
– Душить подушкой – это действительно очень смешно. В следующий раз попробуем так.
Опустился на колени, смотрел снизу вверх, шептал горячо, торопливо, глотая слезы, смеясь:
– Как же долго я тебя искал, знал бы ты. Сколько глупостей успел совершить. Сколько прекрасных, удивительных, животворящих глупостей, и все – во имя твое.
Спросил:
– Ты так до сих пор и не вспомнил меня?
Подошел сзади, бесцеремонно потряс за плечо:
– Эй, открой глаза, мы уже дома. Здесь звезды синие-синие, а небо вот прямо сейчас изумрудно-зеленое, но если тебе не нравится, можно просто подождать минуту-другую, оно уже начало менять свой цвет на алый, самое время проснуться, пожалуйста, воскресай.
Река Амелес[25], безрассудный
Из сборника «Сказки старого Вильнюса»
– А вот с красным рюкзаком – видишь? – идет наша с тобой большая проблема, – мрачно сказала Таня. – Я уже думала, сегодня пронесет. Так хорошо все в последнее время было.
Альгирдас только плечами пожал. Дескать, работа есть работа. А в нашей с тобой работе «все хорошо» – состояние временное, иначе зачем мы вообще нужны.
Ну да.
* * *В поезде уснул без таблетки. А ведь нарочно не стал ее принимать, хотел всю ночь просидеть, глядя в темноту за окном, изредка мелькающие огоньки человеческих поселений, слушать стук колес. Так любил все это в детстве, думал: вырасту, буду часто-часто кататься в поезде, хотя бы раз в неделю, на выходных.
