Лариса Романовская - Вторая смена
На игрушечных картах, среди жутких непонятных рож можно разглядеть слова «сила», «мудрость», «знание» и «мастерство». Слова «любовь» там почему-то нет.
* * *– И я после этого халявщик? Вы поглядите на этого красавца, люди добрые?! – Ростя тер ему щеки, а еще, кажется, за уши щипал.
Во рту все ссохшееся, а что не ссохлось, то рвется наружу сиплым недоумением, глаза открываются, но поймать хоть одно четкое изображение он не в состоянии. Мечутся вокруг рыжие всполохи – слово уличные фонари столпились рядом и начали хороводы водить. Он в машине Артемоновой, Артемон за рулем, а Ростя рядом – и лицо у него такое, будто его наизнанку вывернули, швами наружу.
– Оприходовал «закладку» в одну харю и лежит довольный, пузыри пускает?
– Едем? Куда? – Голос как чужой. Свой-то куда дел? Сорвал?
– К Дуське. Курить будешь?
– Курить буду. Рость, а с аргументом что? Испепелился? Растаял?
– Да наоборот, причем категорически! – удивленно отозвался Ростислав. – Это ты сам расскажешь, чего там напортачил. Расписываю ситуацию: доходим с Темкой до машины, я назад гребу, а ты за каким-то лешим забаррикадировался, все добро и зло единолично употребил. Сам синий, как курица из гастронома, а закладка еще краше!
– Я пока с куклой не заговорил, не знал, что там внутри – зло или добро. Хотел на всякий случай вас подальше, а то мало ли. Если вещь старая, а ведьмовство сильное, у каждого такой бы внутренний мир полез…
– Ага, кишками наружу! – фыркнул Ростик. – Фуфло это, в чистом виде! Ты бы мне сперва папку дал глянуть, Гай Юлий Цезарь! Все сам! Я эту барышню бумажную, сколько живу, столько и знаю. Мать ее Мане рисовала. Маня с ней играла, а замуж выходила – матери оставила. Оказалось, что на память.
Было слышно, как снаружи взвизгнул сигнал скорой – случайной чайкой. Фоня молчал.
– Так что на колу у нас мочало, начинаем все с начала! Сейчас с этим мирским разберемся и снова будем Дуськину квартиру обнюхивать, только уже в открытую – Ростин голос затерялся в потоке хлынувших мыслей: удивленных и досадных.
– Афанасий, так в чем была суть? – Турбина дождалась их у подъезда. И сейчас стояла совсем вплотную. Такое уже было: очень давно или во сне. – Афанасий, ты же с ней поговорил, да? – Турбина кивнула на зажатую у Рости в руках пластиковую папку.
– Она там? – Назвать содержимое «куклой» Афанасий не мог. Ростя кивнул:
– А ты как думал? Витрина в клочья, осколки веером – прямо фонтан у Большого театра. Мы заходим, ты лежишь как покойник, а на груди… Веришь, не знаю, как ее Маня звала.
Фоня кивнул. Свой вариант у него был, но вслух его говорить не хотелось. По крайней мере – при всех.
– Маленькая, знаешь, суть там была очень простая. В любви.
– Я догадалась. – Турбина кивнула, потом повернулась, вошла в подъезд. Дожидаться их не стала. Отчеканила на ходу: – Мы у Дуси в квартире. Савва Севастьянович сказал, что все сам объяснит.
– Рость, я тебе анекдот обещал, помнишь? Работает один Отладчик в реанимации, и выпадает ему не смена, а полный трындец: колотые-резаные, тупые-острые, открытые-закрытые. И уже под утро привозят на скорой не мирского, а… – Дальше повисла пустота. Какое-то совсем странное состояние, до звона в ушах и до пятен перед глазами. И все пятна – выгоревшие, рыжие.
– Знаю-знаю… – Ростя ухватился за оборвавшуюся фразу, вытащил байку из забытья: – А этот, с больными почками, ему отвечает: «Честное на камнях!» Все, Фонь, поднимайся! Ты давай его спереди, я сзади! Алло, глухарь! На выход!
* * *За этот вечер я дважды орала от ужаса. Сперва из-за Артема. Когда он все-таки вернулся домой. Живым и внешне вполне здоровым. И при этом у него по бокам Ростя с Фонькой стояли – очень узнаваемо, как и полагается гостям, явившимся на квартиру с пачкой ордеров из Комиссариата внутренних дел. А еще в Артемкину спину смотрела товарищ Колпакова, Турбина Марксовна.
Я сама не поняла, откуда у меня в голове мелькнуло: «Темку в крысу перекинуть, Аньку в птицу, а я отобьюсь». Можно подумать, что всегда держала наготове комплект мыслей для чрезвычайной ситуации.
– Савва Севастьянович, там пустышка. Закладка на добро! – И они шагнули через порог. Почти шеренгой.
– Дуська, ну зачем своим же голову морочить? – Вид у Афанасия был нетоварный. Будто это его сюда приперли с какого-нибудь допроса. А Артем молчал. У мужчин такие глаза бывают перед арестом. Или когда у них в нагрудном кармане повестка лежит – из того военкомата, откуда скоро все уйдут. Сперва на фронт, а потом на тот свет. В кино в таких ситуациях главного героя обязательно показывают крупным планом, с волевым подбородком и решительным прищуром глаз – как у памятника, который поставили чуть раньше срока, при жизни. А на самом деле там другое лицо, будто на нем все выражения сразу проступили, экстерном, потому что потом у них возможности не будет проявиться.
– Женьк, ну вот такие пироги с котятами… – И Артем улыбнулся. Наверное, думал, что он сейчас улыбается. А потом глянул на Фоньку, главного в этой кодле: – Последнюю сигарету не надо, а слух вкрути. Жень, Аньку береги! Ну ты справишься, короче.
Вот тут я и взвыла.
Сама не поняла, что длинный низкий визг, как у собаки, в которую стреляют, это мой собственный. Причем он как-то отдельно от меня существовал: вроде рыдаю без слез, а сама думаю, где сейчас Анька? На кухне, с ко́том и котоводом. Дима этот, с виду такой добрячок, зверушек он любит и книжки детские. Сильный ведун, ему с ребенком справиться – как два пальца об асфальт. И это если не принимать в расчет ко́та: на вид тоже весьма ласковую тварь, которую учешешь до урчания, а она тебя потом подлатает и отогреет. А может, сугубо наоборот, сцапать и сожрать. Кошки ведь хищники, независимо от размера. Равно как и мужики. Темчик мой на этого зверя похож.
«Темку в крысу перекинуть, Аньку в птицу! Кольцо на себя не дам надеть, не дождетесь! Ирка-Бархат от вас сумела спрятаться, и я смогу! „Варяг“ – крейсер маленький, но гордый!» А вслух-то совсем другое получается:
– Темочка! Пустите его! Фашисты! Темка, беги!
– Дусь, да не слышит он тебя, не разоряйся! – Это Фонька вякнул. На свою голову. У него морда и без того помятая была, а тут еще я добавила, всем имеющимся маникюром. Мы на своих только руку поднять и можем, ведьмовство применять запрещено. Да и что можно сделать в такой ситуации? Рога и хвост старому камраду отрастить? Спину белой сделать? В институте Шварца нас никогда не учили защите и нападению. Запрещено!
– Убью ведь! Умру, но убью! Сами все ляжете! – Услышь я такую речь со стороны, решила бы, что у мирских пьяная бытовуха зреет. А мы, оказывается, тоже так можем.
– Ты чего, Дусь?
– Евдокия, успокойтесь, пожалуйста! Никто вас не собирается…
– Когти, как у феникса, честно!
– Савва Севастьянович, у вас вода ржавая есть? Или яблоко?
– Тема, сматывайся быстро! Только троньте его, твари! У меня бензин в ванной, сами отсюда живыми не уйдете!
– Озерная, ты что несешь? Помогите барышне…
– Вашу мать, да она кусается! Рость! Артемон, вы с ней что, мыслями меняетесь?
– Истерика, разве не видно?! Евдокия, это Турбина, вы меня слышите?
– Вы чего? Не трогайте мою Женьку! Отпустите папу, немедленно! У меня видите что есть! Это оружие, настоящее!
– Озерная, ну у тебя и семейство!
– Аргумент? Савва Севастьянович, это чего у нее в руках-то?
– Анька, беги, мы с папой справимся! Все будет хорошо! А ну, пусти меня, животное!
– Ох ты, еж ты! Ну хороша девка!
– Тихо! Всем стоять! Сторожевые! Назад! Озерная! Ребенком займись! Бейс, ко мне! – У амебоподобного Димы вдруг прорезался настоящий голос, нержавеющий, стальной. – Савва Севастьянович, изымайте артефакт! Колпакова, Гусев, вы свидетели!
Я была уверена, что у нас с Темкой просторная квартира. Хоть банкет в ней устраивай, без всякого расширения жилплощади. Но в кухне зачем-то раздвинули стены, а потолок поднимать не стали, помещение получилось тревожным и неуютным, как подвал. В этом перекособоченном пространстве даже ко́тище смотрелся неубедительно, мелко. Скамейка кухонного дивана вытянулась, стала длинной, как сиденье в вагоне метро. Мы на ней оставались втроем: Анька посередине, Темчик и я рядышком. А вокруг пустые места. Остальные вдоль стен ныкались: кто на подоконнике, кто на табуретке, а кто и на полу. Ну не ведуны, а съемочная группа в первом павильоне «Мосфильма», в перерыве между дублями. За режиссера, естественно, Старый. В роли помрежа – Дима-заводчик. А мы, вольно или нет, выступаем в амплуа обвиняемых.
– Еще раз объясняю, для особо одаренных: я понятия не имела, что у нас дома эта штука есть. Если бы знала – в жизни бы ее с собой таскать не стала. И уж тем более у мирской в кабинете бы не оставила. Савва Севастьянович! Почему вообще надо было этот огород городить? По квартире шариться, как уголовный элемент? Ну пустили бы к нам спеца из Конторы, с ордером. Он бы все проверил, мы бы жили спокойно.
