Город в центре окраины – 2. Заклинатели велосипедов - Александра Огеньская
— Это когда как. Когда и преступление. Ну, может, не преступление, а проституция. Я и когда замуж шла, знала, что не люблю этого человека. Не знаю. Я же красивая. Была… Сейчас уже не такая, постарела. У него были деньги, и мама сказала, что любовь приходит и уходит, а деньги остаются. Секс, опять же. Не так уж и сложно. Ребёнок… Сын…
— Как звали рёбенка?
Она остановилась. Моргнула.
— А знаешь, — ответила Возжеку. — Я уже и забыла почти. Славек. Простое имя, в честь деда мужа. Славой. Нормальное имя. Не я выбирала, но оно мне нравилось.
— Авария, значит.
— Я никого не любила. И не была счастлива. А муж начал пить примерно через год после рождения Славека. Не сильно, не так, чтобы звереть. Значит, не был счастлив и он. Но он, наверно, меня любил, иначе почему бы терпел. Нужно было уйти раньше.
— Но ты не ушла.
— А потом они умерли. Остался дом, за который нужно было платить. Мне кажется, я этот дом любила больше, чем их. Ну, и раз я все равно ничего другого делать не умею, то пошла работать как умею. Ну! Зато на этой улице я самая дорогая шлюха. Есть чем гордиться.
Хохотнула.
Возжек хмыкнул. А Кларис даже хмыкнуть не смогла. Долго молчали.
Светильник начал мелко мигать, Кларис щелкнула его по боку, и он передумал пока что гаснуть. Авось до утра дотянет. За окном начинался неуверенный и ранний осенний рассвет. Из-за дрожащего света казалось, что плывешь в лихорадке.
Возжек вздохнул, встал, потянулся. Глянул в окно.
— Они умерли, пора их отпустить. Сама ведь знаешь. И их мучаешь, а себя ещё больше.
***
… А что Кларис? Она этого всего не понимает. Её бабушка, говорят, прошла Революцию. Она знает, что у бабушки были ещё дети, кроме матери Кларис. Двое или трое. Где они? Бабушка никогда о них не упоминала. Кларис помнит самое раннее из детского: бабушка мешает спать, потому что среди ночи трогает её лицо. Зачем? Уже потом Кларис решила, что это она проверяла, дышит ли ещё внучка. Потому что те, про кого бабушка не говорила, очевидно, дышать перестали. Значит, это она на себе всю жизнь несла? Вину? Страх повторения?
Сама Кларис вышла в смысле эмоций несколько неудачная. По крайней мере, она их плохо понимает даже у себя, не говоря уж про других. И все же вот перед ней проститутка Глэдис, которая говорит, что деньги ей нужнее людей, но это к ней приходит голем с телом мужа и лицом сына.
… Но светильник взял и погас. До утра было все далековато, только где-то на самом краю неба, едва брезжило. Соседская собака успокоилась. Застучало по стеклу — робко покрапал дождь. Кларис убрала грязные чашки в раковину, а Возжек сунул Глэдис бутылку с остатками водки.
Наверно, стоило бы идти им всем спать, но почему нужно, черт возьми, ждать?..
— Вот что, — решила Кларис. — Надо заканчивать, а? Мы же можем закончить сейчас? Смысл тянуть?
— Закончить? Но…
— Ночь ещё не кончилась.
Возжек кивнул.
— Всё равно он далеко не уйдет. А защитка не вечная, и нельзя же за ней вечно прятаться.
А потом кивнул на бутылку:
— Допивай.
— Нет. Это… это. Нет.
Глэдис затряслась. Не то чтобы Кларис не было её жалко. Было. Ей вообще всегда всех жалко. Все мучаются, всем нужно помочь, и нужно совсем не иметь сердца, чтобы не чувствовать этой навязчивой потребности всё всем исправить.
— Я помогу. Подстрахую. Постою за спиной, раз уж я здесь. Я для этого и нужен.
Возжек протянул руки. Глэдис кивнула и позволила себя обнять.
— С мёртвыми нужно попрощаться и отпустить.
— Да.
— Отпустить. Понимаешь? Они мертвы, ничего не поделаешь. Мне очень, очень жаль, но твои муж и сын мертвы. Насовсем.
— Да. Да.
— Два года прошло. От них уже здесь ничего не осталось.
Она зарыдала. Кларис понимала, зачем и чего Возжек добивается.
Если не оплакать мертвых, они не уйдут и будут пугать живых, дербаня свои смерти до бесконечности — это как ковырять и ковырять рану, не давая ей хоть как-то затянуться. Но кто говорил, что оплакать — поможет?
Она тихо открыла дверь во двор. Запахло дождём. Опять проснулся пёс, завыл. Алая полоса на востоке стала шире, но остальное небо, тяжелое и низкое, было ещё черно. Ветер за ночь набросал на крыльцо первых палых листьев. Было стыло и знобно.
— Идём.
Дрожа, Глэдис вышла на крыльцо.
— Зови их.
Она всхлипнула. Сделала шаг к забору. Дождь продолжал моросить.
— Март. Славек.
Ничего не произошло мгновенно. Глэдис плакала, сжимая в руке бутылку. Водки там было совсем на дне. Возжек стоял рядом, длинный и худой. Не хватало только ободранных крыльев, чтобы был вылитой помойной вороной. Они стояли, вжавшись плечами друг в друга, Моросило. Прохватывало холодом. Листья падали с тихим шуршанием.
— Март.
Пёс надрывался. Звёзд не было. Может, надо было переждать день, тогда попробовать. Возжек что-то пробормотал, Кларис не расслышала. Зато Глэдис расслышала и снова всхлипнула.
— Зачем ты меня мучаешь?
— Это не я.
В кустах замаячило, но Кларис подумала, показалось. Она чувствовала себя не очень трезвой, к тому же хотела спать и начинал нудеть правый висок, ковыряло пока что тоненькой иголочкой. К утру будет уже целый раскаленный гвоздь.
А. нет. Не показалось. Тень из кустов поднялась.
Глэдис тоже заметила и вскрикнула. Тень уплотнилась и расширилась, но осталась тенью.
Возжек тихо отступил. Попятился. Допятился до крыльца.
— Идём. Чаю пока попьём.
— А как же?..
— Это сейчас её дело. Не мешай ей прощаться, вряд ли ей нужны свидетели.
***
Тень выглядела как большой, страшный, слепленный из всего подряд, каких-то ошметков и обрезков, но всё же человек. Злой, страшный, но странным образом печальный и смирный. И кошмаром происходящее теперь уже назвать было сложно. Каких только чудовищ не порождает виноватый и любящий человеческий разум. Возжек плотно закрыл дверь, и стало совсем тихо.
От недосыпа и водки Кларис потрясывало, внутри все дрожало, натянутое и напряженное, только что не звенело. А вот Возжек выглядел почти смертельно уставшим и почти уже готовым заснуть прямо за столом.
Гэдис стояла по одну сторону забора, а голем — по другую. Лицо его было смазано теперь, будто мягкую глину кто-то прогладил тряпкой. Шевелился только безгубый рот. Что говорил — непонятно было.
У Глэдис тряслись плечи. Потом она вцепилась в забор так, будто у нее подкосились ноги.
— Налей
