Карнавал мистических историй - Ирэн Блейк
***
— Чего это ты улыбаешься? Наделал делов, как маленький ребёнок, назло мне! Верно, гаденыш? Всегда ты умудряешься подгадить, не даёшь спокойно работать, даже в праздник! Ничего, сегодня я тебя накажу по заслугам! — разъярилась Камелия Ахмедовна, ворвавшись в палату, как злобная фурия, с пылающими от гнева щеками и ядрёным запахом сигарет.
Затем жёстко сорвала с Васи одеяло, прицыкнула и, направилась к раковине в углу и к шкафу, где хранился запас подгузников, тазик, клеёнки и хозяйственное мыло. И, обернувшись, погрозила Терёхину пухлым пальцем, расплываясь в нехорошей улыбке, полной обещания холодной клеёнки, вместо положенных подгузников, сорванного одеяла, теперь аккуратно сложенного на соседнюю кровать, чтобы Вася долго мучился от собственной беспомощности и холода.
Потому что Камелия Ахмедовна прекрасно знала, что хриплый и тихий голос Васи никто из персонала за шумом музыки и застолья не услышит, а тот похрипит себе, поплачет и, как обычно, успокоится. А там вот и скорее место своё незаслуженное в палате освободит для более достойных оного кандидатов.
Сделав всё необходимое, медсестра ушла, погасив дневную лампу и включив ночное, тусклое освещение. Оставила Васю лежать на кровати раскрытым, в одном белье, на клеёнке поверх губчатого матраса. А он, сильно стискивая зубы, чтобы не плакать при Камелии Ахмедовне во время её манипуляций, специально вспоминал своих родителей: высокую маму, в Новый год переодевавшуюся дедом Морозом, и низкорослого папу, в костюме Снегурочки. И то, как над ними в детском саду постоянно смеялись как дети, так и воспитатели — при виде комичной, несуразной пары — его мамы и папы. И то, как ему честно сказать, на весь их смех было по барабану. Ведь мама и папа так сильно любили друг друга, что буквально светились от своей любви изнутри, и Васю очень любили и учили на чужое мнение и усмешки никогда не обращать внимания.
Вопреки холоду без одеяла, он задремал, и приснилось Васе, что он снова маленький мальчик и лежит в больнице после аварии, с перебинтованной покалеченной головой и ногой в гипсе. И в этом сне мама и папа по ночам всегда были с ним, молчаливые, с серыми лицами в своих новогодних костюмах.
Они держали его за руку и взглядами говорили, чтобы Вася ни о чём не волновался, и о том, что они своего сына никогда не оставят.
Затем сон закончился, и сразу начался другой, в котором Терёхин уже находился в детском доме инвалидов, где мучился, изводясь из-за страшных головных болей и едких насмешек учителей и других детей.
В этом детском доме инвалидов его постоянно очень плохо кормят, и все совсем Васю не любят, потому что тот плохо соображает из-за травмы головы, оттого часто нечленораздельно говорит и заикается…
А затем однажды, на Новый год, поздней ночью, к нему снова приходят мама и папа и дарят деньги, много денег, которые по глупости своей маленький Вася не смог сберечь и спрятать. Деньги у него утром забирают взрослые, а его сильно наказывают, обвиняя в воровстве. Конечно, они не верят, что деньги у Васи от родителей.
Вася от шума, смеха и громкой музыки из коридора просыпается. Ему, раскрытому, очень холодно, и зубы начинают стучать сами по себе. Терёхин ворочается, медленно и упорно двигаясь к краю постели, и тянется изо всех сил руками, чтобы взять своё, забранное медсестрой одеяло с соседней кровати, но, сколько он ни старается, всё напрасно.
И Вася плачет от холода и сильной, до боли в сердце обиды, пока его плач не превращается в глубокие, хриплые и долгие рыданья, которые незаметно стихают вместе с музыкой в коридоре и шумом.
Выплакавшись, Вася неожиданно снова засыпает и вдруг резко просыпается от чувства неясной тревоги и ощущения, что в палате с ним находится кто-то ещё. В тусклом свете фонаря из окна и включённой медсестрой на ночь экономичной лампочки едва ли что-то можно рассмотреть, но этот вернувшийся сладкий запах, его лёгкий, при этом навязчивый дух ни с чем не перепутаешь. Значит, здесь с ним врач.
Словно слыша мысли Васи, врач подходит ближе, включает свет дневной лампы, которая с потрескиванием и неохотой разгорается под прямоугольным плафоном, заставляя Васю закрыть слезящиеся, привыкшие к сумраку глаза.
Когда он их снова открывает, то врач уже сидит рядом, на табуретке, и усмехается. Запах становится сильнее, врач говорит, и голос его невероятно гулкий и неприятный, так что Вася вздрагивает:
— Эх, Терёхин, намаялся я с тобой возиться. Ты же и сам в курсе, чувствуешь ведь, не так ли? Значит, так. Хватит сопротивляться, Василий, и вести себя глупо и мучить нас обоих. Расскажи лучше мне всё о себе, то самое заветное и самое счастливое из детства. Вспомни, как остальные здесь делились со мной своей радостью и потом весело смеялись, потому что им становилось легко и хорошо.
— Они умерли, — находит в себе силы сказать Вася, но вот отвернуться от взгляда врача, от его всё усиливающегося густого сладкого запаха — этого Васе сделать никак не удаётся.
— Василий, сдавайся по-хорошему! — миролюбиво предлагает врач и расстегивает свой халат. Затем переходит к рубашке, и кожа под ней, как и на шее, губчатая, рыхлая и пористая, а ещё там крупные ворсинки, такие, какие бывают на заношенном свитере, только у врача они живые и шевелятся, извиваясь, как червяки.
Васе становится жутко, и от этой накатившей крепкой жути у него немеет тело. А язык становится во рту огромным и неподвижным. Он едва ворочается, чтобы выговорить практически по слогам:
— Зачем вы так со мной? За что?
— Я же ради таких, как ты, бесполезных для общества людей стараюсь. Облегчаю ваши страдания и этим кормлюсь, а вы себе потом мирно уходите во сне, пустые внутри своей черепушки, но кто это проверять будет? — хихикнул врач, и Вася понял, что сегодня ему никакой пощады не будет и никто не поможет. Иначе тот бы не стал откровенничать.
Вася тоскливо посмотрел в окно. Разом стало грустно и обидно как за себя, так и за других, убитых врачом. И подумалось с надеждой: может, стоит потянуть время, до утра как-нибудь продержаться, до обхода Камелии Ахмедовны?
Терёхин вздохнул, усмиряя свой порыв. Глупость какая, не
