Веревочная баллада. Великий Лис - Мария Гурова
В небе снова пророкотал гром. Оливье вскинул голову. Стена дождя в один миг обрушилась. Мальчик раздосадованно повернулся к марионетке.
– Ох, и отругает же меня папа! – Он потянулся к завязкам на навесе и опустил пологи. – Прости, Живаго, не могу отнести тебя на место. Ты промокнешь, и краска на твоем лице точно потечет. Дождись меня здесь, – он погрозил указательным пальцем. – Я заберу тебя утром.
Сказав это, Оли выскочил наружу и бросился к зеленому фургону, мгновенно промокнув до нитки. Только сокрытая ночью, ливнем и вощеной тканью навеса старая кукла впервые подняла правую руку и потянулась ею за спину, чтобы ощупать то место, где черная мантия выпирала сильнее всего. И тогда, тоже впервые, Живаго улыбнулся.
Глава II. Оливье
Оливье говорил с Живаго два дня. Он взъерошивал свои волосы, словно пес, разгоняющий блох, в надежде доскрестись ногтями до мозга. Оли не верил себе, но верил кукле. Живаго рассказывал о молодом мастере Барте, о фамильной усадьбе, о том, как дожидался его в крохотной комнате студенческого общежития. А на третий день Оливье набрался смелости и пришел к отцу. Мастер Барте молча выслушал сначала сына, а потом и марионетку. В фургоне повисла пауза, казалось, можно было услышать вдалеке нарастающий звук трещащей медной тарелки. Но вместо барабанной кульминации мастер Барте сказал: «Что ж, ясно». А потом он протянул руку Живаго, и тот поднял свои блестящие янтарные глаза, такие же, как у самого Барте, и пожал два пальца своей костлявой ладонью. Обе руки – большая и маленькая – были перепачканы черным градиентом чернил, никогда не вымывающихся из шершавой кожи ремесленника.
– Я рад! – тихо, но искренне заверил мастер Живаго.
– Я тоже, старый друг, – ответил мастер Барте.
Знакомство изменило жизнь Оливье, а позже и всего цирка. Мастер Барте занялся обучением сына: он сидел с ним за изготовлением деталей будущих кукол, написанием пьес, брал его на репетиции. Несколько месяцев прокатились мимо акробатическим колесом. И едва Оливье выдохнул, как отец преподнес ему новое потрясение. В один из дней он твердо заявил, что театру нужна реформа, и уволил всех кукловодов. Расслабленные марионетки сидели тремя рядами перед Труверами, и все они были неподвижны, даже оживший Живаго.
– Ты помнишь, что в точности делал? – спросил мастер Барте.
Оливье смекнул, о чем речь. Он помнил.
– Я придумал ему личность.
– Но у него была личность, – поправил мастер.
– Нет, – возразил Оли. Он впервые вступил с ним в спор о театре. – У него были… дела… задачи, как у персонажа пьесы, которому не надо жить за ее пределами. А я обрисовал его черты, те, что подмечал по ночам, разглядывая его перед сном. Это было похоже на эскиз – ты редко его делаешь, только когда «нагуливаешь» вдохновение. Если бы я знал, мне стоило лучше постараться.
Он виновато посмотрел на Живаго, но тот склонил почтительно голову, выражая благодарность.
– Хм, правда, правда, – признал мастер. – А у кого, по-твоему, в нашем театре есть свои черты? Вне сцены.
– Думаю, у Солы точно есть.
Оба взглянули на упомянутую девушку. Она сегодня была облачена в лучшее из своих платьев – из яркого желтого шелка с огромным бантом на поясе и кружевным высоким воротником. Рыжая куколка сидела неподвижно, едва склонив голову набок.
– Ты – талантливый мальчик, Оли. Иначе и быть не могло. В свои двенадцать лет…
– Мне тринадцать, – перебил Оливье. А когда отец посмотрел на него с удивлением, сказал: – Позавчера мне исполнилось тринадцать.
Мастер Барте устало выдохнул. Вина ужалила его, как неудачно приколотая булавка. Он постарался ее выудить.
– Что ж, я ужасный отец. Нет, нет, это правда. Я почти не обращал на тебя внимания, а теперь, когда получил подтверждение, что ты пошел в меня, нагрузил работой, как взрослого. Даже забыл о таком важном празднике, – повинился он.
– Не то чтобы мы регулярно его праздновали, – пожал плечами Оливье. – Я помню раза два, нет, три. Два раза инициатива принадлежала Маро. А потом она умерла. Ле Гри поздравил меня с семилетием.
– Не добивай меня, Оли, – помотал головой мастер.
– Это не в упрек, – мальчик посмотрел вслед отцу, который с тяжелым вздохом присел на расписанный куб и стянул чепец с головы.
Смотр марионеток проводился сегодня неспроста: мастер хотел поручить ему весь театр. Но Оли, до того вдохновленный, сейчас был напуган. Он не мог оживить их всех.
– Я не понимаю, как это сделать, – начал Оливье. – Я совершенно не представляю, каким должен быть настоящий Орсиньо или старик Женераль, или его слуга, или девица, за которой он постоянно ухлестывает, или…
– Оли, Оли, постой, – мастер Барте взял его руки в свои и принялся успокаивать.
– Я ошибусь. Я совсем не знаю людей за пределами нашего цирка. Я не… – он запнулся. Он даже не знал, чего не знает, – таков был парадокс его невежества.
Мастер Барте гладил мальчика по волосам и рукам, словно баюкал плачущего ребенка. Он совсем не разобрался за эти годы, как обращаться с сыном, и вот ему уже тринадцать лет, и когда дети перестают быть, в сущности, детьми?
– Я не тороплю тебя, – убеждал он. – Нисколько не подгоняю. У тебя есть талант, его нужно развивать. Я выгнал кукловодов не потому, что рассчитываю на твой скорый успех. Просто хочу, чтобы ты учился без гнета зависти и интриг артистов, которые рано или поздно поймут, что не годятся тебе в подметки. Мальчик мой, скажи, если желаешь, чтобы тебя оставили в покое… Невозможно принудить быть творцом.
– Я хочу, я очень хочу, – на ресницах Оливье собирались слезы, плечи едва заметно дрогнули. – Но мне так страшно… Они же потом будут живыми, правда, живыми. Ошибаться никак нельзя.
Мастер Барте широко улыбнулся и потрепал Оливье за щеку.
– Это как с детьми. Им нужно дать жизнь и еще то, на что ты способен расщедриться. И все. И на этом – все.
Оливье поджал губы, и уголок его рта уполз куда-то набок. Он так сдерживал эмоции. Оливье размашисто кивнул, тряхнув черными кудряшками. В растворенной под тканью шатра тишине пахло тяжелой сладостью театральных костюмов. Мастер Барте безмолвно подобрал сюртук со спинки стула и пошел на выход. Оливье так и стоял, понурив голову и держа руки в карманах брюк. Мастер обернулся и бросил ему напоследок:
– Мы все равно ошибаемся.
Полог закрылся за ним, как кулиса в конце акта. Трава под подошвами
