Черная кровь ноября - Ашира Хаан
А самое страшное – нигде нет магии. Он почти не в силах ничего сделать с миром, потому что вся магия фейри нынче – это он сам.
Тяжелые опоры моста, сверкающие темным стеклом небоскребы, ржавые железные машины, даже сама поверхность земли, покрытая твердой коркой – все это полыхает другой, чуждой ему страшной и незнакомой силой. Мало Ирну было холодного железа, оставляющего раны, которые заживают часами вместо мгновений.
Теперь почти все, что его тут окружает – враждебно природной золотой магии фейри. И где-то там вдали медленно бьется магическое сердце мира.
Он почувствовал!
С отвращением провел ладонью по железным перилам моста и вдруг обернулся, ощутив как где-то там, откуда он уже ушел, несколько раз упрямо стукнулось его сердце.
Поманило его, натянув золотые жилы, потащило к себе.
Он едва смог остановиться, так звала пустота в его груди.
Но он точно знал, что когда пробудился, не смог почувствовать его биения. И потом, когда искал хоть малейший след тонкой лапки фейри на британских лугах, он не чуял золотого сияния крови мира. Значит кто-то принес его туда. И вряд ли друг.
У Киндеирна не было друзей.
Он зло усмехнулся, когда тяга вдруг погасла, как потушенная свеча. Так и думал.
0.Сердце
Глухая пыльная тьма вдруг разверзлась и на него впервые за долгое время упал яркий солнечный свет.
Сердце стукнулось – в прозрачном воздухе близ волшебных лесов даже биться было легче.
Оно стукнулось еще раз.
И еще.
Золотые искры эльфийской магии понеслись по венам мира, наполняя его силой, которую он не чувствовал слишком давно.
Натянулись нити, встряхнулось Мироздание.
Он был близко.
Очень близко.
Сердце позвало его, натянув до предела нити, отчаянно стремясь вернуться туда, откуда было безжалостно вырезано.
Но…
Сердце стукнуло еще раз и замерло, когда пыльная тьма снова укрыла его, отрезая от прозрачной синевы небес.
6. Кристина
Золотистое сияние окутало Кристину, согрело, подарило ощущение любви и принятия. Ей хотелось закрыть глаза, раскинуть руки и отдаться этой силе, которая связывала ее душу со всем, что есть в мире – с небом, землей, деревьями и травами, всеми на свете людьми. Она видела золотые струны, по которым текла эта невообразимая любовь. Текла куда-то… где ощущалось присутствие чего-то еще более могущественного и любящего.
Очень хотелось лететь, бежать туда, отдаться силе золотого сияния, позволить унести в единственное место, где ей будет по-настоящему хорошо, где она будет по-настоящему дома. Кристина не позволила себе этого только по одной причине – мама. Рано умирать, рано отправляться в рай, сначала надо отдать свой дочерний долг.
И от невозможности прямо сейчас оказаться там, в руках бога, в райском саду, на глазах у нее выступили слезы. Она стиснула пальцами податливую восковую свечу и упала на колени прямо на каменный пол собора Святой Софии. Резкая боль прострелила кости, и золотистое сияние, пульсировавшее у Кристины в голове ослабело, отступило, позволило ей – жить. А потом и вовсе ушло. Кристина так и осталась на полу. Не было сил встать.
Тот Бог, который до сих пор жил у нее в душе – прятался за темными иконами в бабушкином доме, обещал покарать за ложь и непослушание устами мамы, – был скорее чем-то вроде свода законов и правил. Она жила по ним, бездумно подчиняясь, знала молитвы, отстаивала службы два раза в год – на Пасху и на Рождество, иногда забегала в церковь возле дома перед контрольными.
Кристина знала, что все в мире создано некой высшей силой, но до сих пор не чувствовала в себе настоящей веры.
Сегодня все изменилось, едва она вошла под высокие своды. В одно мгновение ее окутало тягучее сладкое золото и позвало за собой.
Айя-София, древний храм, в котором долгие-долгие годы звучали совсем не христианские молитвы, увешанный поверх древних и тонких фресок символами чужой веры, оказался тем местом, где к ней впервые за семнадцать лет жизни снизошел Бог.
Кристина стирала ладонью слезы, которые все лились и лились из глаз, и оглядывалась по сторонам, но никто на нее не смотрел. Здесь видели всякое – для мусульман это место тоже было знаковым, и после Голубой мечети, некоторые приходили молиться и сюда. Власти Турции не захотели отдавать полуторатысячелетний собор ни одной из претендующих религий, и сделали его музеем. Но накрывало здесь очень многих, и девушка, стоящая на коленях, никого не удивляла.
А она потеряла счет времени.
Тяжелые люстры с яркими лампами вместо свечей, дрожащее марево от свечей настоящих, тонкий запах воска и ладана от ладоней, тяжелая вязкая сладость в голове, которая растекается по телу и не уходит.
Лица на иконах – неужели в шестом веке умели так рисовать? Как живые, словно их волосы перебирает ветер, а глаза смотрят живо и строго.
Свечка в руках превратилась в мягкий комок воска. Так и не поставила ее никуда.
Кристина все-таки поднялась, хоть и не с первой попытки. Ноги затекли до холодной тяжести мрамора и ощущались так же. Если не присесть, она точно упадет, когда кровь снова побежит по ним с пронзающей тысячью игл болью.
Но она тут же забыла свою разумную мысль, выронила где-то по пути, как и комочек воска. Хорошо, что вещи были в рюкзачке, иначе она бы и его потеряла.
Вышла, спотыкаясь о каждую ступеньку, и пошла куда глаза глядят, не обращая внимания на холодный ветер, назойливых котов и торговцев, и даже на аппетитные запахи от маленьких тележек с кефте, симитами и орехами в меду.
Ходила по улицам, пока в глазах не начало темнеть, а мысли, витавшие где-то высоко над ее головой – не спустились обратно и не встряхнули паникой – самолет!
Сколько времени?!
Во сколько вылет?!
Кристина крутнулась вокруг себя в надежде понять, где она, увидеть рельсы трамвая или хотя бы сувенирную лавку, где говорят по-английски. Но она забрела в какие-то совсем далекие кварталы, где вдоль улиц тянулись лишь беленые стены, из-за которых на улицу выглядывали апельсиновые и лимонные деревья, да лаяли собаки. Ни одного прохожего.
Она вытащила телефон – простой, кнопочный, и роуминг у нее тоже не подключен, так что даже не позвонить никому. Семь часов. А во сколько они прилетели? Почему она не спросила ни у кого во сколько рейс?
Неизвестно сколько километров Кристина прошла в своем забытьи, но мышцы намекали – слишком много, еще и бежать
