Андрей Посняков - Семейное дело

— Глаза продери, брателло, мля, в натуре!

— Э?

Первый осмысленный вопрос изрядно приободрил Шапку.

— Наконец-то, мля, ты со мной или здесь?

— На работу?

— В магазин.

— Дагестанский есть? — тут же осведомился Николай Матвеевич и просительно добавил: — Только настоящий, Люсенька, у меня от палёного изжога делается, ты же знаешь.

— Мля…

Дикарь понял, что совершенно напрасно упомянул привычную слесарю точку, и рявкнул:

— Подъём, боец! Тревога!

Поскольку знал, что челы, прошедшие службу в имперской армии, на такую команду реагировали машинально.

И в самом деле — подействовало.

— Мля… — Столяров уселся на кровати, кулаками потёр глаза и неуверенно огляделся: — Что?

— Газы!

— Какие газы?

— Наконец-то, — выдохнул Шапка. — Выпьешь?

— Так и знал, что это сон.

— Какой сон? Бутылка ваще настоящая, не палёная, даже не польская, мля, мне шас-жадюга специально из Питера заказывает, так что пей, не вороти нос, может, проснёшься… Сука!

Николай Матвеевич повалился на подушку:

— Это сон…

— Подъём! — Газон схватил слесаря за плечо и резко дёрнул вверх, не позволив достичь вожделенной подушки. — Ты меня не узнал, что ли?

— Кто здесь?! — Столяров подскочил и, не обращая никакого внимания на опешившего дикаря, уставился в темноту. Губы его дрожали, тощее белое тело била крупная дрожь, впалая грудь ходила вверх-вниз со скоростью поршня. — Кто?

И только сейчас Шапка сообразил, что забыл отключить артефакт морока, и потому совершенно невидим для хозяина квартиры.

— Мля…

— Галлюцинации! — Слесарь метнулся в туалет.

— Да стой ты! — Газон с трудом не влетел в захлопнувшуюся перед носом дверь, выругался и мягко произнёс: — Это я, Сигизмунд Феоклистович Левый, твой друг.

— Откуда?

— Ты дверь забыл закрыть.

— Откуда ты здесь взялся?

— Дело важное.

— А ты правда есть?

— Могу дать пощупать.

— За что?

— За руку.

— Лучше за палец.

— Как?

— Я дверь приоткрою, а ты в щель палец сунешь.

— Делай.

Из-за двери послышался шумный выдох, после чего створка чуть приоткрылась, и дикарь медленно просунул в щель палец. За палец потрогали.

— Ну?

— Это ты?

— Мля, брателло, а кто же? — Газон нервно хохотнул. — Ты ваще меня напугал, в натуре. Я тебя бужу, а ты не будишься, я тебя бужу, а ты на меня смотришь и не видишь, мля…

— Мне показалось, что никого не было, — извиняющимся тоном произнёс Николай Матвеевич.

— Это всё коньяк, — убеждённо произнёс дикарь. — Лучше вискаря хлебни.

— Лучше я ничего хлебать не стану, — решил слесарь. И осведомился: — Ты чего тут?

— Документ про тебя нашёл, — перешёл к делу Шапка. — Из полиции, наверное, потому что целая папка лежит, а на ней твоя фамилия. Так что теперь полицейские про тебя забудут, а ты мне будешь должен за такое благодеяние, мля.

— Из какой полиции? — Хозяин квартиры пошире раскрыл дверь, несколько секунд таращился на лицевую обложку папки, которую дикарь выставил в щель, после чего хмыкнул: — Так то не про меня, друг мой, а про отца моего, про Матвея Дмитриевича Столярова, написано.

— Папаша твой тоже поднадзорным числился?

— Отец мой герой войны, между прочим, партизаном здесь был, едва под расстрел не угодил, а потом на фронт подался, два года себе прибавив, и до Берлина дошёл. А я… — Столяров махнул рукой. — Пошли на кухню. — И, усевшись за колченогий стол, поинтересовался: — Откуда она у тебя?

— На пустыре нашёл за музеем, — шмыгнул носом Газон. — Я там спать пристроился, а потом смотрю — папка. И фамилия твоя, как будто, я и вспомнил.

— Что вспомнил?

— Про тебя.

— А-а… — Слесарь перелистнул несколько страниц, посмотрел на фотографии, грустно улыбнулся: — Отец у меня настоящим героем был.

— Так давай за него выпьем, — с энтузиазмом предложил дикарь.

— Ты пей.

— За Ивана?

— За Матвея.

— Можно и так.

— Последнее интервью. — Николай Матвеевич добрался до пожелтевшей газетной вырезки. — Я тогда рядом сидел, когда отец его давал. Рассказывал, а мы слушали: я и корреспондент. Память…

— Мне папаша тоже много чего рассказывал, — не стал скрывать Газон. — Только всё больше за жизнь. В смысле, где как повернуться, куда рыпнуться, а когда затаиться.

— Отец ваш прагматиком был.

— Не, нормальным. — Газон снова приложился к «непалёной» бутылке. — Баб любил.

— А это что? — Столяров с удивлением вытащил из папки несколько скреплённых листов бумаги. — Копия допроса… «НКВД СССР»… Ого!

— Так, значит, папаша твой всё-таки поднадзорным был? — хохотнул Шапка.

— Не его допрос, — отрывисто ответил слесарь.

— А чей?

Читать Газон в общем-то умел, но не по ночам и не вверх ногами.

— Это протокол допроса Гюнтера Оттовича Лациньша, он при немцах местными полицаями командовал, а после войны его где-то в Пруссии отыскали, сюда привезли, да за зверства повесили.

— Это правильно, — одобрил Шапка. — За такое вешать надо.

— Смотри-ка, Лациньш сообщает, что немцы таки нашли клад графини.

— Немцы? — Газон застонал. — Немцы? Да кто они такие?

— Нашли, а потом… — Столяров вернулся к последнему интервью отца, несколько секунд скользил глазами по выцветшим строчкам на пожелтевшей от времени бумаге, после чего ошалело посмотрел на собутыльника и выдохнул: — Сигизмунд Феоклистович…

— Что?

— Сигизмунд Феоклистович! Родненький! — Николай Матвеевич выхватил из руки дикаря бутылку, сделал огромный глоток и закончил: — Я знаю, где клад графини!

Глава 6

«Наступление войск 4-й армии началось 19 ноября и сразу стало иметь характер встречных боёв. Немецкие войска не только упорно оборонялись, но и сами контратаковали, в результате чего ни одна из оперативных групп поставленную задачу не выполнила: 65-я стрелковая дивизия, основная действующая сила Восточной группы, атаковавшая Тихвин сначала с юго-востока, а затем с юга, сумела выйти в пригороды, где была остановлена. Южная оперативная группа была вынуждена прекратить наступление, едва достигнув Озёрска…»

— Тебя зовут Матвей Столяров.

— И что? — Подросток дёрнул плечом, но тут же скривился — тело отзывалось болью на любое движение.

— Ничего, — пожал узкими плечами Бруджа. — Просто показываю тебе, маленький чел, что я, крайне занятой и крайне важный офицер СС, знаю, как тебя, оборвыша, зовут. И в этом нет ничего удивительного, поскольку Чеширский сказал, что ты, скорее всего, партизанский связной, а Чеширский зря не скажет…

Послышался сдавленный, тут же «зажатый» вскрик. Короткий возглас, показавший дикое изумление юного Столярова.

— Ну чего вытаращился? — Вампир тихонько рассмеялся. — Неужели считал себя умнее всех? Напрасно. Чеширский — старый и жадный подлец, но далеко не дурак. Он прекрасно понял, для чего сын советского комиссара явился устраиваться в его мастерскую. Именно в его мастерскую… Решил отомстить? Понимаю, Матвей Дмитриевич, понимаю. Я знаю, что такое потерять отца.

— Я вас ненавижу, — с угрюмой злобой произнёс подросток.

— Знаю. Не бери в голову. — Пётр повертел в руке изящную бронзовую чернильницу, оставшуюся ещё с дореволюционных времён, и продолжил: — За тобой следили, мальчик, так что мы примерно знаем, где дислоцируется отряд. Не совсем точно, но знаем.

— Нет.

— Да. — Бруджа поставил чернильницу на место. — Но сейчас меня интересует другое, а именно: что ты позабыл в усадьбе?

Молчание.

— Зачем ты здесь?

Тишина.

Бруджа вздохнул. Он терпеть не мог «работать» с подростками. Высушивать любил — молодая кровь придавала вампиру больше сил, — а вот «работать» — нет. Подростков трудно запугать, они ещё не знают цену жизни и времени, не понимают, что можно потерять, всего лишь стиснув зубы и отказавшись отвечать на вопросы. Они упрямы и злы.

И иногда даже ему, кровососу, становилось их жаль.

— Посиди в сарае, мальчик, подумай о вечном. Знаешь что-нибудь вечное?

— Советская власть.

— Да, да… Конечно. Она… — Вампир вздохнул. — Завтра продолжим. Лациньш!

Столяров машинально вздрогнул, что вызвало лёгкую ухмылку масана. Лациньша, сынка его бывшего руководителя и нынешнего начальника полиции, в Озёрске боялись даже больше гестапо, и именно поэтому Бруджа сразу приблизил «ребёночка революции» и постоянно возил с собой, используя для самых грязных дел. Тех, от которых даже отпетые фашисты из СС отказывались.