Лариса Романовская - Вторая смена
– Ань, я на работу опоздаю!
Нам нельзя бросать свое ремесло. Даже если очень не хочется работать. Даже если жить не хочется. Я это давно знаю. А Анька скоро поймет. Прямо сегодня.
– Пошли, мне нужна твоя помощь. Ты слышишь?
Она молча спрыгивает с лошадки и, наконец, оборачивается. Протягивает мне ладонь:
– А чего делать будем?
– Работать. – Я пробую унюхать в соседнем (а лучше в дальнем) дворе чужое острое желание. Надежду на лучшее или веру в будущее. Хотя можно и простую сбычу мечт.
Качели больше не скрипят, да и коляска с малышом перестала шуршать. Севочка с мамой домой ушли. Баиньки, не иначе. А старушка тоже отлепилась от скамейки. Веселый шелковый обрезок снова торчит у нее из-под воротника. Это и вправду кусок занавески.
– А рюкзак мой понесешь? – Анька кивает на свой бесхозный скарб, прислоненный к борту песочницы. Рюкзачок чистый, а выглядит пыльным и затертым – словно Анюта с ним в эвакуацию попала.
Прямо по курсу уже маячил парк, тот самый, что отделяет Марфину (теперь мою) территорию от Ленкиной (Тамариной). Иногда я притормаживала у особо выдающихся окон, выискивала для Аньки простенький пример. Мне так в детстве мама книжки в шкафу выбирала – чтобы без злодеев и чтобы никто не умер, а все любили друг друга и были счастливы до самого слова «конецъ». Такие же мелочи чужой семейной жизни я показываю Аньке: ничего страшного, ничего безнадежного, одна сплошная бытовуха, разной степени поправимости. Мирим влюбленных, возвращаем на место очки и ключи, прячем потихонечку водительские права у одного горе-наездника, безболезненно растим молочные зубы и прикручиваем приступы мигрени. В одном месте я, совсем расслабившись, надежно запираю внутри кастрюли кипящее от возмущения молоко…
– Анют, вон то окошко, где пеленки сохнут?
– Там маленький мальчик, большой мальчик, бабушка и кошка.
Этаж у этого «там», между прочим, шестой. Фигассе сила у девочки проклюнулась. Не иначе на нервяке: во время плотского созревания наши дети особенно сильно мир чуют. Он им жмет, режет и раздражает до ужаса. Очень хочется все исправить, потому что иначе нельзя. У сирот такие штуки раньше проявляются, я точно знаю.
– Ага, молоток! А что они делают?
– А что такое «молоток»?
– Ну, «молодец» это значит, «умничка»… Так что?
– Бабушка старшего мальчика просит из-за компьютера выйти, а он не хочет. Сейчас они поссорятся…
– Не поссорятся. Есть такая былинка, называется «забей-трава», она людям жизнь расслабляет, если та очень напряженная. Вот я этому маль…
– Женька, я раньше хотела, чтобы у меня мама молодая была и красивая, а то она все время в платке ходила и в юбке как в мешке…
– Ага, – осторожно откликаюсь я, подбрасывая в воздух маленькое зернышко забей-травы. Сейчас его ветром в нужную форточку закинет, и в доме сразу станет мирно…
– …такая стала. Это потому, что я ведьма и могу все, что хочу, делать? И оно поэтому сбылось?
– Нет, конечно… – Я провожаю взглядом зерно, не могу отвлечься. – Анечка, ты ни в чем не виновата, запомни это, пожалуйста.
– Ты мне уже говорила, я знаю. – Анька раздраженно поводит плечом.
Многие этой фразы, между прочим, всю жизнь ждут и не дожидаются. Иногда мне кажется, что Анюта только притворяется маленькой, а на самом деле она старше меня лет на двести. Потому как на горе реагирует, словно очень старый и очень опытный человек, твердо знающий, что все пройдет, но не до конца, что-нибудь взамен всегда обязательно появится, будет за что надежде зацепиться…
– Смотри, а у них сейчас котик чашку со стола хвостом смахнул. Давай мы им ее склеим?
– Это сильное вмешательство, его для ерунды не надо использовать. Если со стеклом хочешь чудо, можем на первом этаже окно подштопать, там трещина.
– Ну давай, – больничным голосом отвечает мне Анька. Я реагирую как служебная собака на краткий посвист. Правда, ни одна даже самая умная и верная собака не умеет выполнять команду: «Мне плохо. Сделай так, чтобы было как раньше!»
– Ты же можешь, чтобы как раньше? Пусть обратно старая, только чтобы моя, по-настоящему! А если ты не можешь, ты отведи меня к тому, кто может!
Последнее слово Анька не говорит, а почти вытаскивает из себя – как шатающийся зуб из распухшей десны. Только, если дернуть зуб, то потом будет кровь. А Аньку просто начинает рвать. Себе и мне на руки. Оказывается, мы давно стоим в обнимку.
В моей сумочке можно найти живую мышь. (Дохлую, наверное, тоже, но я не проверяла.) Перчатки резиновые там валяются. Забей-трава в маленьком пузырьке. Дурацкие духи с лимонно-мятным запахом. Три засохшие карамельки, маникюрные ножницы, пробка от шампанского, две оборотных неразменных пятирублевки. Ключи от квартиры, зерна заводных апельсинок, счет за телефон. И ни одной салфетки! Ни влажной, ни сухой, ни случайно уведенной со столика в кафе… И чего-нибудь попить тоже, кстати, нет. А у меня тут Анька… грязная, зареванная и даже, кажется, с температурой.
Я сдираю с себя замызганную куртку, накидываю на Анюту – прямо поверх рюкзака. Я глажу Аньку по замурзанным волосам: хитрая резьба обручального кольца застревает в выбившихся прядках. Другой рукой, относительно свободной, я нажимаю кнопки мобильника. По пути мне попадаются непрочитанные смс-ки: от Ленки, от Фоньки и из магазина необычных подарков. Ленка обещает новости, Фоня просит перезвонить, а магазин предлагает моему вниманию широкий ассортимент изящных сюрпризов по приятной цене. Или приятных по изящной?
– Скоро поедем, Ань. Скоро… Погоди немножко еще…
Анька о чем-то неслышно просит.
– Что? Ты хочешь пить?
– Петь. Женька, ты мне можешь спеть? Колыбельную?
– Наверное, – притормаживаю я. Честно говоря, такой просьбы я никак не ожидала. У меня и репертуар не сильно детский, и пою я редко.
Она неуклюже дергается, забираясь на скамейку с ногами. Я оглядываюсь по сторонам: не начнет ли к нам снова кто-нибудь приставать? Из местных мирских, помнящих меня по случайно сделанному добру.
Несмотря на теплынь апрельского вечера, парковая аллейка, на которой мы сейчас сидим, практически пуста. Я же Аньку сразу постаралась утащить подальше от домов. Инстинкт сработал: когда ведьме плохо, она старается уйти, чтобы глупостей случайно не натворить. Вот мы среди чахлых березок и отсиживаемся. В молчании и тишине – от нас тоской сильно пахнет, мирские такое понимают, стараются лишний раз не соваться.
«Темчик нам надо срчно домой, Анька заблевает. Можешь прямо сейчас подъехать на мой второй участок», – я отбиваю просьбу-приказ левой рукой, с опечатками и пропущенными запятыми. На вопросительный знак у меня вообще сил не хватило. На то, чтобы отправить эту депешу, – тем более: телефон трясется от встречного сообщения. «Женя, у вас все в порядке? Чем помочь?» Я мотаю головой и на всякий случай проверяю имя отправителя. Это странно: я тысячи раз делала мелкие чудеса знакомым и незнакомым мирским, но до сих пор не могу поверить, что кому-то придет в голову обо мне позаботиться.
«Буду через сорок минут».
«Я тебе дороги расчищу». Вообще-то нам такое по должности не положено, но у меня ребенку плохо!
– Мне пуговица врезалась, больно… – откликается Анька. Она садится, хлопая при этом глазами – будто и вправду спала, а ее сейчас разбудили. Бедный маленький зверь. Верхняя пуговица школьной блузки застегнута намертво, воротник плотно вцепился в шею. Я перебираю пальцами, пробую выпихнуть пуговку из петли.
– Крепко как сидит. Я ее сейчас оторву на фиг…
– Не оторвешь, – возражает мне Аня. – Она же приколдованная, не отрывается.
– Правильно говорить – «привороженная», – на автопилоте поправляю я. А потом присвистываю: у Аньки все пуговицы заговоренные – не оторвутся, не разболтаются. Хоть автогеном их отрезай. Я Анюту такому вообще не учила, это она сама, что ли, намастачилась? Откуда? Не зря я по всему дому свои шварцевские учебники разбросала, оказывается, в них не только Темчик заглядывает.
– Молоток, Анют, хорошо ты их приворожила… – Я взаправду улыбаюсь.
– А это не я, – она пожимает плечами.
– А кто, папа? – Темчик то посуду в мойку складывает, то белье развешивает, а теперь еще и штопкой занимается. Как новобранец в армии, честное слово!
– Я думала, что мама… – И Анька влажно вздыхает. – Это когда ты дома не ночевала, помнишь? Мне тогда спать не очень хотелось, я за компьютером… – Она смущается, пробует скрыть от меня на редкость ценные сведения о просмотре запретной глупости. – …А потом я уснула. И мне снилось, что по квартире кто-то ходит, добрый.
Я вспоминаю настороженное лицо Темчика, ждавшего меня в коридоре после ночного загула. То, как он интересовался, не рылась ли я в его барахле. Мысли о том, что это Анька тырит у меня всякую мелочовку из карманов и ящиков.
– А потом я проснулась, а никого не было. А я решила, что это мама приходила, посмотреть, как я теперь живу. Или мама Ира… А пуговицы до этого оторванные были, я тебе говорила, а ты говорила, что попозже пришьешь. А потом стали вот такие. И я подумала, что это она… что это такая тайна… Она же мне обещала!
