Прощальный подарок - Олег Лемашов
А потом в этих снах наступал момент, когда расстояние между лавочкой и зияющей пастью подъезда начинало сокращаться, приближая его к шевелящейся тьме, и он начинал слышать неразборчивый свистящий шёпот множества голосов, а может, всего одного размноженного эхом. И когда ледяной ужас настолько охватывал его, что он не мог не только пошевелиться, но даже уже и дышать, в такие моменты всегда раздавался зовущий голос Маши, и его уносило прочь из этого места и этого сна, и он просыпался.
Однажды, вырвавшись из липких объятий очередного кошмара, он обнаружил, что продолжает слышать голос Маши, зовущий его по имени. «Маша, — мысленно позвал он в ответ. — Маша, это ты?» И она ответила ему, счастливым заливистым смехом.
«Я тебя слышу, Маша! Но как это возможно вообще?»
«Разве не всё равно? — рассмеялась она. — Главное, что мы можем разговаривать, даже не видя друг друга!»
«Маша, ты знаешь, мне снятся кошмары, и в этих кошмарах я слышу твой голос, и это меня спасает».
«Я знаю, я видела, — её голос стал печальным. — Не бойся ничего, я буду присматривать за тобой. Ты скоро поправишься».
Теперь они могли беседовать подолгу, но оказалось, что от этих безмолвных, никому не слышимых разговоров он очень быстро уставал, и тогда Маша настаивала, чтобы он замолкал и отдыхал. Видимо, ей самой нелегко давались их разговоры, потому что Миша иногда чувствовал, как слабеет её голос и усталость поражает её тело и волю, и тогда уже он настаивал: «Всё, конец связи, будем отдыхать».
Бабушка приводила участкового врача, давнишнюю знакомую — Зинаиду Петровну. Осмотрев Мишу, пожилая женщина с блёклыми глазами и суровой морщиной между бровей, повидавшая много чужих страданий, прописала ему покой и обильное питьё, по сути, не прибавив ничего к тому, что бабушка и так ему давала.
На третий день Миша нетвёрдым шагом пришлёпал на кухню, где бабушка у окна предавалась своей страсти — разгадыванию кроссворда, и сказал: «Бабуль, я ужасно голоден».
Утолив голод восхитительными бабушкиными гренками, Миша сказал:
— А теперь я пойду к Маше.
— Ох, милый, Маша больна, нельзя к ней, ей сильно нездоровится, — всплеснула руками бабушка.
— Давно? — только и спросил он.
— На следующий день, как тебя без сознания принесли, слегла. И участковая наша бестолковая, ничего понять не может, бедная баба Валя уже не знает, что и думать.
Миша замер, озарённый внезапной догадкой.
— Мне всё же нужно к ней подняться.
Баба Валя как будто ждала его (дверь распахнулась, едва только он успел дотронуться до звонка) и тотчас провела его в комнату к Маше. Маша лежала всё на том же диванчике, который теперь был разложен почти на половину её небольшой комнаты. Лицо её осунулось, тени пролегли под глазами, которые тут же вспыхнули радостью, едва он вошёл.
По обыкновению, баба Валя отошла и стала за порогом комнаты, как всегда, наготове, чтобы прийти по первому зову, да и просто из женского любопытства. Но в комнате царила абсолютная тишина, и это было странно. Баба Валя прожила долгую жизнь, наполненную несправедливыми ударами судьбы и редкими всполохами счастья, а потому остро чувствовала, когда нужно довериться жизненному потоку, который течёт всегда не так, как нам хочется, но всегда правильно. Предчувствие в тот момент говорило ей не вмешиваться в это странное молчаливое общение детей, и она стояла, нелепая, как часовой у врат давно разграбленного города.
— Что же ты мне не сказала, Маша? Это ведь не из-за того, что мы болтали, так? Наши разговоры отнимают силы, но не настолько, и мы ведь старались не говорить много и прерывались, когда уставали. Только это я прерывался, а ты продолжала звать меня, когда я погибал в своих ужасных снах, ты не давала мне пропасть и теперь заболела!
— Не переживай, мне уже лучше. И эти сны… они больше не вернутся.
— Ты же всё знаешь, Маша. Скажи мне, это ведь не просто ночные кошмары, да? Это была реальная опасность?
— Да. Ты был в опасности. Но теперь всё позади.
— Что это было? Расскажи мне, Маша.
В комнате стояла настолько мёртвая тишина, что казалось, слышно было, как испуганно шепчутся цветы на подоконнике.
— Расскажи мне, Маша.
4
Миша сидел на лавочке у своего подъезда тихий и задумчивый, чувствуя, как вокруг трескается привычный мир. У подъезда бегали дети, подходили соседи, здоровались, подсаживались и уходили. Он механически здоровался, что-то отвечал, если спрашивали, и вникал в это мельтешение жизни вокруг не больше, чем в назойливый треск поломанного радиоприёмника, что стоял у них на даче, и из которого иногда доносились обрывки фраз и песен, словно намекая, что где-то в этом мире что-то происходит, но не здесь и не с тобой, а значит, это не имеет никакого значения.
Он прятал глаза, натягивая глубже кепку, без которой бабушка теперь не выпускала его на улицу, памятуя о перенесённом им солнечном ударе. Белоснежная кепочка призвана была уберечь его от коварного светила, вот только толку от неё было не больше, чем от якоря на тонущем корабле, потому что теперь Миша знал, что это не солнце и не жара послали его в нокаут и уложили в постель почти на три дня.
Он сидел отрешённый, осознавая, что он теперь, возможно, один на всём свете, не считая, конечно, Маши, знает о существовании вещей, которые существовать в нормальном мире не могут. Это был невыносимо тяжёлый груз для человека, который прожил на этом свете всего одиннадцать лет, и он жёг его изнутри, угрожая разлиться, как магма из вулкана.
— Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня, — громко пропел Санька, плюхнулся рядом на скамейку и хлопнул Мишу по плечу.
Миша вздрогнул:
— Привет, я и не заметил, что ты подошёл.
— Здоров, ты как?
— Пойдёт, уже нормально. Слабость ещё только немного есть.
Дверь подъезда распахнулась, выпуская неспешно семенящую тётю Зину с четвёртого этажа. Дородная тётя Зина невнятным кивком ответила на дружное «Здравствуйте!» мальчишек и уселась на лавочке, напротив.
Не прошло и минуты, как из подъезда вышла Женя, старшая сестра Алины и тоже примостилась рядом с тётей Зиной. Её тонкие губы, как всегда, были плотно сжаты, а глаза щурились, потому что она
