Лариса Романовская - Вторая смена
– Сейчас красный загорится, ты чего стоишь! – Аня ступает на белую полоску зебры, как фигуристка на лед.
Я закуриваю, прячу в сумку сигареты. Замочек никак не хочет защелкнуться. Нервничаю. А зря: сейчас середина рабочего дня, Марфа вкалывает в каком-нибудь офисе, света белого не видя. Мы приедем к пустой квартире, постоим у дверей и вернемся обратно. А там надо Аньку за уроки усадить и закончить разбор сомнительного имущества. И Ленке перезвонить, мы прервались на самом интересном месте…
– Женя! – Голос Анюты звучит с той стороны улицы, как с другого берега. Над ее макушкой мигает красным пешеходный светофор. А к остановке уже причаливает нужная маршрутка, та, что идет впритык до Марфиного дома. По проезжей части летят машины. Густой поток, в обе стороны. Так просто не перебежать. Нельзя нам нарушать правила, рисковать мирской жизнью. А водитель маршрутки уже закрыл двери. Сейчас частника поймаем, ничего страшного, так даже лучше, все одно – впустую съездим.
Анюта перестает подскакивать вместе со своим невесомым перегруженным рюкзачком. Она внимательно смотрит на шофера нужной нам «газельки». Губами не шевелит, но брови хмурит, придумывает что-то.
– Твою мать! – откликаюсь я, глядя, как водитель замирает за рулем в тихом оцепенении. Дверца маршрутки плавно отъезжает в сторону.
«Суслик»! Что ж она делает-то, зараза мелкая! Наслала на мужика самый настоящий ступор, он сейчас застыл – как суслик в степи. Это как она так ухитрилась? Хорошо, что шофер еще с места не тронулся, а то было бы сейчас ДТП по полной программе. Может, даже с летальным исходом! Вот балда!
Чем дальше расстояние от объекта – тем сложнее наводить и снимать «суслика». Зеленый загорается почти сразу: я бегу, бормоча заклятие ядовитым шепотом. Анька балансирует на бровке тротуара, вытягивает ладонь. Опять ведьмачит? Нет, требует, чтобы я схватила ее за руку и помчалась к «газельке». В салоне уже галдят удивленные пассажиры:
– Сердце прихватило?
– Эпилепсия!
– Верните деньги, я выхожу!
– Да какая эпилепсия, обдолбался, наверное! Они там все травку свою курят, эти черные!
– Два со ста передайте, пожалуйста.
– Командир, трогай уже, а?
Анька ставит ножку в лакированном башмачке на погнутую ступеньку. Я затаптываю недокуренную сигарету.
– Поехали! Трогай! – это можно и вслух, вполне себе подходящие по ситуации слова.
Водитель трясет затекшей рукой, что-то удивленно говорит на родном наречии, принимает купюры и отсчитывает сдачу. Он даже не испугался толком, списал все на недосып. Уже хорошо! «Суслика» ставить легко, а вот снимать сложнее. Сама бы Анька не справилась.
– Не делай так больше, хорошо? – тихо прошу я, запихивая сдачу в карман.
Анюта выудила из рюкзачка игровую приставку (розовую! опять!!!) и теперь углубляется в дебри электронного лабиринта.
– Анечка, ты меня слышишь? Не надо так больше делать. Это очень опасно, – и я меняю мармеладный тон на свой обычный разъяренный: – Долбануться же могли! С концами!
– Хорошо, Женя, – смиренно отвечает мне идеальный ребенок. – Прости, пожалуйста! Я больше никогда не буду убегать от тебя на светофоре.
– Добрый день! – Возле Марфиного подъезда меня окликает ближайшая молодая мама. Из пришвартованной к ней коляски доносится тихое нежное мяуканье.
– Добрый-добрый! Как у Севочки дела? – Я убираю в карман сигареты.
– Спасибо, хорошо! Вчера зуб вылез, больше не капризит! – гордо докладывают мне.
– Женька! – громко шепчут мне в локоть. – А откуда ты эту тетеньку знаешь?
Севочкина маман к тому моменту снова колесит по дорожке. Можно не врать:
– Я ее в упор не знаю, Анют.
– А почему тогда? Ты же запрещаешь с незнакомыми говорить, а сама?
– Потому что у меня работа такая. Когда мирским добро дистанционно делаешь, они тебя запоминают слегка. Если видят потом, то думают, что вы уже где-то встречались, только непонятно, где именно. Ну и здороваются на всякий случай.
– Ясно… – задумывается Анька. – А то, как ее малыша зовут, это ты мысли прочитала?
– Ты чего? Она же с ним разговаривает все время, то молча, то вслух. Сама посмотри.
– Надо говорить не «посмотри», а «послушай». – В Анютке проклюнулся педант-зануда.
Темчик тоже так иногда прискребается из-за словесной ерунды. Хотя он ни разу не училка и не филолог, а выпускник ПТУ по специальности «повар-кондитер».
– Сперва посмотри на нее, а потом вслушайся, – не уступаю я. – Вот как раз сейчас удобно, она спиной стоит, поза расслабленная, все мысли открытые. Попробуешь?
– Не хочу! Женька, пошли домой! – Я не сразу понимаю, что «домой» – это в квартиру Марфы. – У меня ключи есть! Давай не будем в домофон звонить, так войдем? Вот мама обрадуется!
Лестничная площадка Марфиного этажа похожа на кладбищенский участок. Это из-за искусственных цветов: здесь понатыкано свинячье количество бодрых пластиковых ромашек, жизнестойких тряпичных розочек с неживой росой силикатного клея, каких-то совсем невообразимых орхидей попугайской расцветки. Все это заботливо прикручено к лестничным перилам, примотано скотчем к длинному карнизу люминесцентной лампы, приклеено к дверцам шкафчика, где жужжат счетчики. Мертвое место. Страшное.
– У нас раньше такого тут не было! – Изумленная Анька немедленно начинает теребить лиловые чешуйки пластиковых фиалок. – Это мама моя сделала, да?
– Не знаю, Анют.
Подозреваю, что первый букетик на площадку и впрямь приволокла Марфа. После Казни наша ведьмовская ботаника перекинулась в пластиковые цветочки. Марфа про суть букетов теперь не знает, но их любит. Поэтому украшает ими квартиру и лестницу. И не она одна: если приглядеться, то можно заметить, что часть ненастоящих цветов держится не на скотче или проволочке, а на честном ведьмовском слове. Это наши возложили. Из тех, кто заглянул проверить, взаправду Марфа погибла или понарошку? Ну, налюбовались?
– Женька, я сама! – Аня тянется к звонку.
Я только сейчас замечаю, как он расположен – ниже, чем у остальных дверей, явно ставили с учетом детского роста. Интересно, Марфу-Маринку это не удивляет?
Не хочу, чтобы Анька видела мое выражение лица: мы сюда столько ехали, а без толку, дома-то никого нет, я это сквозь дверь прекрасно чую. И Анька тоже чует, но упорно жмет на тревожную кнопку. Фальшивые цветы на двери слегка подрагивают – это Анюта долбает по ней ногами:
– Мам, открывай! Мама, это я! Открой, пожалуйста!!!
У ближайшей ромашки – ядовито-голубой, с ядреной розовой сердцевинкой – один из лепестков опален сигаретой и теперь печально скручивается в трубочку. Можно нарастить обратно, это займет пару секунд. Но мне тошно, не хочу лишний раз ведьмачить по пустякам. Где-то ножнички маникюрные в косметичке были, сейчас подрежем.
– Мамочка! Мам! Мама!
– Ее дома нет, – бормочу я, приводя ромашку в приличное состояние. Голубые пластиковые заусенцы тихонько сыплются на бетонный пол. Как бы Анна сейчас не зарыдала. Ну что я за дура такая? Зачем согласилась на этот идиотизм?
– Анютка, ты видишь, никто не открывает. Давай мы с тобой домой поедем, а сюда ты по городскому телефону позвонишь.
– Не хочу! – Она все-таки дрожит губами. – А я думала, что у мамы теперь жить буду.
– Я поняла. – Ничего умнее мне в голову не пришло.
– Мы здесь останемся и подождем, пока мама вернется? Она недалеко ушла, я знаю!
Клацнули дверцы лифта, по корявому полу загремели маленькие колеса дорожного чемодана. Запахло дальней дорогой, тяжелым самолетным воздухом, теплым далеким морем. И духами – карамельными и мандариновыми, легкомысленными. Не подходящими для Анькиной матери Марфы, но в самый раз для молодой мирской женщины Марины:
– Ой, девочки! А я только с самолета! Даже в ушах гудит до сих пор, представляете!
В коридоре перегорела лампочка. На кухне появились новые шторы – розово-белые, с тонкими силуэтами балерин. На столе распустился еще один букет искусственных роз. В комплекте к нему прилагается большая коробка рахат-лукума и бутылка ягодного вина.
– Девчонки, мне так стыдно! В холодильнике мышь повесилась, вообще ничего нету. Я сейчас чайник погрею, чай будете пить. Заинька моя, ты будешь вот такие конфетки? Это как мармеладик, они очень вкусные. Честное слово!
– Я знаю, я их уже ела, – это первая фраза, которую Анька произносит вслух. До этого она тихо лупала глазами, разглядывая загорелую, шумную, лучащуюся курортным солнцем женщину. Свою бывшую мать. Нет, не бывшую, там другое слово… Биологическую, вот!
Мы делаем вид, что все в порядке: чинно сидим на кухне, вслушиваясь в веселое бормотание, которое, кажется, звучит изо всех углов квартиры одновременно. Маринка бегает туда-обратно, разбирает чемодан, переодевается в уютные и яркие домашние шмотки, включает компьютер. И при этом успевает рассказывать о том, как ее на той неделе сократили на работе, но при этом дали два оклада, компенсацией…
