Успеть ко второй луне - Владимир Прягин

Стэн подумал, что город издали выглядит симпатичнее, чем вблизи. Психопаты (хоть явные, хоть латентные), которыми кишат улицы, с такого расстояния, к счастью, неразличимы. Они будто вынесены за скобки, а на виду остаётся главное – гроздья света, которые проступают сквозь тьму.

Он затормозил, достал фотоаппарат. Вылез из машины и поймал высотки в видоискатель. Понимал, конечно, что плёнка не настолько чувствительна, да к тому же и чёрно-белая. Она физически неспособна передать ту искристую, обманчиво-манящую ауру, которой окутаны городские кварталы. Но ему почему-то всё же казалось, что снимок нужен.

Сделав несколько кадров, он ещё минут пять стоял на мокрой обочине, глядя вперёд, на россыпь огней. Мысли выветрились из головы, не хотелось даже курить. Он просто смотрел, а мимо проносились машины.

Потом он поехал дальше.

Несмотря на сегодняшнюю размолвку с Самантой, он решил сразу проявить плёнку и напечатать снимки. Вдруг она передумает и захочет увидеть? Да и самому интересно было взглянуть. Поэтому он направился к Айзеку.

Тот уже выпроводил клиентов и теперь записывал что-то в тонкую ученическую тетрадь. Подсчитывал, видимо, небогатые барыши. Завидев Стэна, он хитро улыбнулся и немедленно включил чайник:

– А я надеялся, что ты сегодня зайдёшь. И Дженни, между прочим, тобой интересовалась. Ты ей понравился.

– Айзек, стоп. Что за Дженни?

– Тоже мне, сыщик. Простую вещь сообразить не можешь. Сестричек помнишь? Вчера заходили перед тобой.

– А, ну да. Близняшки, которых ты мне решил сосватать в комплекте?

– Но-но! – Старик шутливо пригрозил пальцем. – Никаких тебе комплектов не будет. Дженни сегодня приходила одна, забирала снимки. Ну, я ей и намекнул – так и так, мол, парень холостой, одинокий. Она навострила ушки, стала расспрашивать…

– Вот же сводник.

– Стараюсь, а ты не ценишь.

– Я-то ценю, а толку? Девушки теперь от меня смываются уже на первом свидании. Сегодня проверено. Так что пожалей свою Дженни.

– Ну-ка, ну-ка, рассказывай.

– Рассказывать – это сложно. Я лучше покажу.

Он вручил старику фотоаппарат с плёнкой. Заинтригованный Айзек отправился в клетушку-лабораторию. Стэн покурил на улице, побродил там бесцельно, вспоминая прошедший день, после чего вернулся и стал заваривать чай.

– Ух, – сказал Айзек из-за двери, – где ты такую барышню отхватил-то?

– Где положено – в ночном клубе. Певица.

– Вот я примерно так и подумал…

– Красотка же, согласись.

– Да уж спорить не буду. И, говоришь, сбежала?

– Ага. Не судьба, видать.

– А может, оно и к лучшему, сам подумай. Певица в клубе – это сколько же мужиков на неё таращатся каждый вечер, слюни роняют? И сама она, значит, не дома ночью, а там. Какая уж тут семья…

– Айзек, тьфу на тебя. Чего ты заладил? Все разговоры сводишь на одну тему.

– А потому что о главном думаю, в отличие от тебя! Но в эту певичку ты, смотрю, втрескался не на шутку.

– С чего ты взял?

– Да по фотографиям видно.

Старик вынес отпечатанный снимок, показал Стэну. В кадре была Саманта – стояла вполоборота, чуть улыбаясь, с кленовым листом в руке. Влага на её плащике блестела, словно тончайшее серебряное шитьё. День казался светлым и ясным, хоть и без солнца. Чудилось, что сквозь чёрно-белую гамму проглядывает багрянец, которым пропитался царь-лист. А ещё послышался лёгкий, едва уловимый шорох, как от атмосферных помех…

– Вот это бы – да на выставку, – сказал Айзек.

– А? – Стэн с трудом оторвался от фотографии. – Да, получилось здорово…

– Погоди, я там ещё один кадр тебе напечатал, самый последний. Тоже вроде отличный, но что-то меня смущает. Вот, посмотри.

Это была панорама города в сумерках, снятая Стэном меньше часа назад. Кадр получился невероятно чётким, будто плёнка вдруг обрела сказочную светочувствительность. Городские огни буквально светились на влажноватой фотобумаге.

– Я не только про качество, – сказал Айзек, – но и про содержание. Не могу, правда, сообразить, что не так. Эх, мозги стариковские…

– Потом посмотрю подробнее. А сейчас от загадок уже тошнит.

Айзек хотел сразу напечатать и остальные фото, но пришли новые клиенты и отвлекли его. Стэн забрал два готовых снимка и поехал к себе в контору. Поднялся на старом лифте, отпер дверь с матовым стеклом и подошёл к столу. Машинально выдвинул ящик, открыл дневник – и удивлённо присвистнул.

В дневнике проявилась новая запись.

Поначалу она, как и в прошлый раз, была отрывистой, сжатой. Но голова у Стэна вновь закружилась, буквы перед глазами мигнули, и появился подробный текст.

16

Дневник

Я проснулся и сразу вспомнил свою вчерашнюю встречу с Вестником.

Что она означала? Какие перемены грядут?

Вчера я до поздней ночи размышлял над этой загадкой – безрезультатно, само собой. Ходил по комнате, как зверь в клетке, стараясь вспомнить детали. Сделал несколько карандашных эскизов по горячим следам – они были неплохи, но переносить их на холст я почему-то не захотел. Предпочёл сохранить свои впечатления для себя одного; по той же причине не рассказал ничего друзьям, даже Жану-Люку.

Вероятно, я и сейчас изводил бы себя абстрактными мыслями, но вмешались биологические инстинкты. Проще говоря, мне захотелось есть.

Очень кстати я вспомнил о тех гостинцах, что принесла сестрёнка. Улыбнулся и с теплотой подумал – всё же она чудесная девушка, нетронутая жемчужина, которая чудом не затерялась в нашей придонной мути. Её будущему супругу сказочно повезёт; надеюсь, что им окажется не засранец вроде меня, органически неспособный к рутинному, упорядоченному существованию. Она как никто другой заслужила право на «нормальную жизнь» – в том смысле, который принято вкладывать в эту формулировку.

Отрезав огромный пласт розоватого, свежайшего окорока с тонкой прослойкой жира, я накрыл его сырным ломтем, янтарно-дырчатым. Жевал и лениво задавался вопросом – почему даже вот такие элементарные вещи приобретают неповторимое качество, если их раздобыла Эмили? Может, это какое-то колдовство, первобытно-древняя магия, доступная только чистым, простодушным натурам, которые не отравлены ядом зависти и амбиций? Если бы эту снедь покупал я сам, то мясо оказалось бы жилистым, жёстким и пресноватым, а сыр – подсохшим. А может, всё дело в том, что лавочники при виде меня испытывают неизъяснимую антипатию, подспудную неприязнь, которая не даёт нам быть на одной волне…

Позавтракав, я подошёл к мольберту – и хорошее настроение, вызванное мыслями о сестре, улетучилось без следа. Взгляд опять зацепился за неопрятные клочья, в которые превратилась забракованная картина.

Пора было наконец избавиться от этого непотребства.

Выбросив ошмётки, я закрепил на мольберте новый, вызывающе белый холст. Он смотрелся приличнее, чем любые мои художественные потуги, и я строго-настрого запретил себе нарушать эту