Юлия Остапенко - Свет в ладонях
Именно поэтому он, бежав из столицы, не стал ничего сообщать Эстер, хотя прежде писал ей письма каждую неделю, а то и чаще. В этих письмах он заверял её, что служит исправно и что каждый день приближает тот миг, когда они смогут открыто сообщить всем о своём счастье. Увы, теперь миг этот отодвигался в весьма неопределённые дали. Джонатан был теперь преступник, беглец, а пуще того – был связан по рукам и ногам строгим и кротким существом, которое спас от ужасной смерти и которое владело теперь его жизнью почти безраздельно… почти, ибо хоть долг и связывал его с принцессой Женевьев, сердце связывало его с Эстер. И было очень сложно как-то согласовать между собой две эти могучие силы, рвавшие Джонатана пополам.
Отчасти поэтому он даже теперь не сказал своей юной супруге о том, что покинул столицу не один. Она начала расспрашивать, разумеется, когда немного остыла, стала просить, чтобы он всё рассказал ей, уверяла, что верит ему и всё поймёт, в сколь бы скверную переделку он ни попал. Но таков был Джонатан ле-Брейдис: дав слово молчать, как могила, он его держал. И не важно, кто просил его это слово нарушить – хоть лучший друг, хоть возлюбленная жена, хоть господь бог.
– Я не могу сказать, не спрашивай, прости, – твердил он. – Просто знай, что сейчас я не могу вернуться. И быть с тобой тоже не могу, это слишком опасно и для тебя тоже.
Если твой отец узнает, что мы женаты, он никогда нам не простит.
– Тогда я поеду с тобой.
Джонатан положил ладони ей на запястья и сжал, не больно, но крепко, заставляя смотреть себе в глаза. Когда он так на неё смотрел, она всегда смягчалась и подчинялась.
– Ты слышала, что я сказал? Это невозможно. Ты должна остаться и ждать меня. Я вернусь, как только выполню свой долг. И тогда… если ты всё ещё будешь хотеть…
Ему так хотелось сказать – «и тогда мы сбежим и никто никогда не разлучит нас». Но это было бы безответственным ребячеством, и Джонатан это знал. Что он мог предложить ей? Бесцельные скитания по свету, чёрный труд за кусок хлеба, жизнь в гонениях, лишениях и страхе перед завтрашним днём? Он слишком любил её, чтобы позволить так жертвовать собой. И не важно, что она достаточно любила его, чтобы собой для него пожертвовать.
– Ну ладно, – вздохнула Эстер наконец, поддаваясь его непробиваемому упрямству. Они оба были очень упрямы и оттого постоянно ссорились, но так как побеждали по очереди, то в конце концов непременно мирились. – Так и быть, я прощу, хотя ты должен будешь мне потом многое объяснить, Джонатан ле-Брейдис. Я тебя отпускаю. А брату моему передай, чтобы завтра пришёл на мельницу в полдень. Посмотрю, что можно сделать. И как вы только умудрились сломать Труди?
– В нём закончился люксий, наверное.
– Люксий? Ха! – Эстер презрительно фыркнула, приподняв верхнюю губку – нехарактерно кокетливый жест для неё, придававший её сильное сходство с сестрой. – Ну да ладно. Всё завтра. А сейчас, – сказала она, расстёгивая пуговицы своей клетчатой блузы, – я желаю, чтобы муж мой исполнил свой супружеский долг.
И здесь бы нам полагалось стыдливо опустить завесу сумрака и недосказанности, но едва мы собрались сделать это, как вдруг – снова, второй раз за эту беспокойную ночь! – скрипнула половица, а за нею – дверь.
– Господин Джонатан? Вы не спи… – прошептал ангельский голосок божественной Эвелины, а затем сменился пронзительным вскриком, таким громким, что мыши под полом испуганно прыснули в разные стороны.
Джонатан взвился на ноги, горя от стыда. Эстер же, не растерявшись, пулей метнулась к двери, дёрнула сестру за руку и, бросив к ближайшей стене, зажала ей рот ладонью.
– Молчи, идиотка, – шикнула она, сверля её суровым взглядом, который сделал бы честь её матери и навёл бы на любого смертного леденящий ужас, если бы только Эстер не была в тот миг в наполовину расстёгнутой блузе.
Эвелина тоже заметила этот возмутительный факт. И хотя явилась она среди ночи в спальню едва знакомого мужчины явно не с самыми чистыми помыслами (однако не стоит за это слишком винить её – мы ведь помним, сколь скучна и уныла жизнь юной девушки в деревне?), несмотря на это, лицо её изобразило самое праведное возмущение.
– Ммф! – выразила она своё осуждение сестре, продолжавшей зажимать ей рот. Эстер погрозила ей пальцем и опустила руку, и тогда-то Эвелина низвергла на неё поток самых горьких упрёков, какие только может низвергнуть одна сестра на другую, застав её за любезничаньем с мужчиной, на которого она и сама имела виды.
– Он со мной танцевал! А тебя даже на ужине не было! Я его увидела первая!
– А вот тут ты, милочка, ошибаешься, – насмешливо проговорила Эстер, застёгивая блузу и ничуть не стыдясь. – Я его увидела тогда, когда ты ещё в куклы играла и не помышляла о мужчинах. А вот ведь выросла вертихвостка.
– Кто бы говорил! Блудница! Шлюха! Вот узнает матушка, так уж точно не отвертишься от монастыря!
– Не надо! – Джонатан наконец нашёл силы вмешаться в спор двух разгневанных женщин, что, заметим между прочим, может позволить себе лишь очень отважный мужчина. – Сударыня, прошу вас, сжальтесь. Сжальтесь над вашей сестрой, если не над моей любовью к ней. Клянусь, вы всё не так поняли!
– Не так поняла? О да, её голая грудь выглядит в высшей степени двусмысленно – право, не знаю, что и подумать!
– Уймись, Эвелина, – сказала Эстер наконец, устав от сестриной истерики. – Уймись, говорю. Он мой муж.
Девица Эвелина раскрыла свой ангельски прекрасный ротик, захлопала иссиня-чёрными ресницами, но, к великому сожалению Эстер – и тайной досаде Джонатана, – так и не упала в обморок, что решило бы все проблемы. Видать, была в ней всё же некая сила характера, передававшаяся у Монлегюров по женской линии. Поэтому вместо того, чтобы сползти по стеночке на полинялый коврик, Эвелина потребовала всё немедленно ей рассказать.
Эстер усадила её на кровать, села напротив и рассказала, покривив против правды лишь немного – она не стала упоминать ни Паулюса, ни голема, ни то, что Джонатан в розыске и в бегах. По её словам выходило, что он дезертировал с поста и проделал огромный путь, лишь чтобы увидеться с ней, с Эстер.
– А почему не на мельнице? – подозрительно спросила Эвелина, не отнимая у неё своих рук и подозрительно поглядывая на Джонатана, сконфуженно топтавшегося рядом.
– А потому что ты на мельнице за мной всё время шпионишь, маленькая мерзавка, не знаю я тебя, что ли, – сказала Эстер, но без того раздражения, которое можно было бы ждать в разговоре старшей сестры с надоедливой младшей. – Ну полно, Эвелина. Хватит. Давай условимся: ты не скажешь матушке, что я замужем, а я не скажу, что ты пробираешься ночью к гостящим в поместье мужчинам. И не в первый же раз пробираешься, так?
Нежные щёчки Эвелины залил очаровательный румянец, а Джонатан подумал, что это невинное дитя было, кажется, вовсе не столь невинно, как Эстер, никогда не знавшая иных мужчин, кроме своего законного мужа.
Эвелина бросила на него последний взгляд, сполна отражающий её разочарование и досаду оттого, как нескладно всё получилось. А потом вздохнула, махнула белой ручкой и пошла к двери, обиженно шмыгая своим восхитительным носиком.
– Точно не скажет матери? – тревожась за судьбу возлюбленной, спросил Джонатан, когда за ней закрылась дверь.
– Не скажет, – уверила его Эстер. – Она хоть и маленькая бесстыдница, но славная. Всё поймёт. Итак, мой супруг, на чём она нас прервала?
И вот тут теперь в самом деле время спустить завесу. Что мы и сделаем, со всем уважением, и даже задуем свечку.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
в которой обсуждаются альтернативы люксиевым технологиям, а Джонатан снова оказывается меж двух огней
Поместье, в котором коротают дни, месяцы и годы женщины рода Монлегюр, расположено в чрезвычайно живописном местечке. Берёзовая рощица, юркая речушка, пёстрая деревенька с черепичными крышами, ярко выделяющимися среди изумрудных лугов в солнечный день, если смотреть на них сверху, с холма, – словом, идиллический пейзаж, с первого взгляда вгоняющий любого городского жителя в смертную тоску. Пауль Монлегюр, после позорного своего бегства из отчего дома взявший псевдоним равно броский и нелепый, был в душе своей настоящим городским жителем. Именно поэтому его так неудержимо тянуло на ярмарочные площади любого мало-мальски приметного городка. И именно поэтому он совершенно без восторга отнёсся к свиданию, назначенному ему Эстер на мельнице утром следующего дня. На миг Джонатану, добросовестно передавшему это послание, почудилось, что Паулюс вот-вот попросит его пойти с ним – ну, так, за компанию. Он еле сдержал улыбку при этой мысли – похоже, парень предвкушал трёпку, характер и размах которой Джонатан легко мог представить, ибо хорошо знал вспыльчивый нрав своей возлюбленной. Но в конце концов Паулюс победил в себе глас малодушия и, вздыхая и сердито оглядываясь то на Женевьев, то на доктора Мо, покинул их стоянку в роще и пустился в путь – на вершину холма, где медленно и величаво ворочала лопастями ветряная мельница, ещё одна неотъемлемая деталь местного умилительного пейзажа.
