Переходники и другие тревожные истории - Дарелл Швайцер
Он нашёл наверху пушистые тапочки своей жены, аккуратно составленные вместе у двери ванной, где она частенько их оставляла. Он всхлипнул и прижался к стене, приглушённо молотя по ней кулаком.
Больше всего он хотел просто бросить всё это и уйти, но тут из-за двери спальни послышалось пение и он понял, что, разумеется, никуда не уйдёт. Песня была той самой, которой он научил Эдит, ещё до свадьбы, давным-давно.
Он вошёл в спальню, и она была там, и была юна и прекрасна. Она помогла ему раздеться и увлекла в постель, тихо нашёптывая, как обычно делала, затем умолкла и какое-то время он был абсолютно счастлив, зависнув в одном-единственном мгновении.
На ночном столике тикали часы.
Когда он проснулся, уже настало утро и она исчезла. Опустевшая половина кровати остыла, одеяла отброшены. Он снова зарыдал, глубоко, горько, проклиная себя за то, что продолжал этот мучительный и чудесный фарс, за то, что мучился сам, за то, что вновь, каким-то образом, проделывал это с ней. Он поднял ладони к лицу и увидел, сколько морщин на их тыльной стороне, сколько старческих пятен. Он дотронулся до макушки головы, провёл пальцами по редеющим волосам.
Она всё ещё оставалась двадцатишестилетней и прекрасной. Она всегда будет двадцатишестилетней и прекрасной.
И нахлынули воспоминания, с ужасной чёткостью, пока он не прожил их ещё раз: дождливая ночь, визжащие шины, машина на обочине дороги, Эдит у него на руках, пока вспыхивала одна пара фар за другой и, кажется, прошли часы, прежде, чем кто-то остановился.
Он перевернулся в постели и вдавил лицо в подушку, разрыдавшись, как маленький ребёнок и с нелепой надеждой, что в конце концов, слёзы смоют всё.
Он попытался уверить себя, что в следующем году не приедет опять, что это наконец прекратится, но сам прекрасно всё понимал. Когда он поднялся, чтобы одеться и нашёл записку, торчащую в телефоне у кровати, она лишь подтвердила это.
В записке было:
Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ
— ЭДИТ.
Он ещё рыдал, но негромко, когда спустился по парадной лестнице, обошёл вокруг неё в кухню, а оттуда вниз по тёмным скрипящим ступеням в подвал. Внизу он снова помедлил, жалея, что не может остаться тут навсегда, чтобы ему не пришлось идти дальше, но, опять-таки, прекрасно всё понимал. Он щёлкнул выключателем, явив тысячи и тысячи часов, которые заполоняли подвал, теснились на полках, выстроились вдоль стен, покрывали пол и испускали из себя фантастическую паутину проводов в закрытый гроб, который казался парящим в нескольких дюймах над ковром. Выглядело так, будто эти часы оттуда росли и распространялись. Он давно уже перестал гадать, не стало ли их больше, чем в прошлый раз.
Его разум не мог предложить объяснения, но он откуда-то знал, что, даже если бы во всём доме шли только одни-единственные часы — каким-то образом, наперекор всем причинам, одни или несколько из них всегда продолжали идти целый год, дожидаясь его возвращения — в эту единственную ноябрьскую ночь время остановится или даже скользнёт назад и Эдит станет такой, какой была в ночь перед своей гибелью — любящей его, ничего не знающей ни о каком будущем, вечно юной, пока он продолжает стареть. Он не знал, реально это или нет. Казалось, больше не было таких понятий, как реальное и нереальное.
Но он никогда, никогда не мог заставить себя положить этому конец и рыдал, пока осторожно пробирался среди часов, заводя каждые из них. Их голоса становились громче и громче, отдаваясь в тесном подвале эхом, пока он всхлипывал, трясся и трудился с отчаянным и яростным усердием, и, под конец, их тиканье стало похоже на крик.
Помягче
Ричард так и не узнал, почему или как такое произошло, но, под конец, он подумал, что понимает смысл этого. И, пожалуй, в самом конце, этого вполне хватило.
Вопли прекратились. Вспышки совершенно бессвязных оскорблений, до которых они оба скатились, когда исчерпались оскорбления реальные, прекратились тоже, прогремев внезапной летней бурей.
Ричард ощущал себя просто выжатым. Он остался один в гостиной, прислушиваясь к тиканью часов на каминной полке и, заодно, к тишине взбудораженной квартиры. Когда он наконец-то отправился в спальню, то, к великому своему удивлению, обнаружил, что жена оставила дверь незапертой.
Он медленно повернул дверную ручку.
— Карен?
В спальне было темно.
— Карен?
Она пробормотала что-то неразборчивое, каждое слово, словно глубокий вздох.
— Что?
Она не ответила.
Единственным намерением Ричарда было проскользнуть через спальню в ванную, потом опять выйти и достать из шкафа свои пижаму и одеяло, чтобы провести на диване то, что весьма вероятно окажется последней его ночью в этой квартире.
Но, когда его глаза привыкли к темноте, он увидел, что Карен перекатилась на одну сторону кровати, как обычно и делала. Когда он переоделся, то лёг в постель рядом с ней, больше по привычке, чем с какой-либо надеждой или раскаянием.
Пружины матраса заскрипели. Если бы Ричард прислушался получше, то мог бы услышать и часы на каминной полке в гостиной.
Карен снова что-то пробормотала. Она разговаривала во сне. Это так на неё похоже, подумалось ему, будто переросшее эгоистичное дитя, которым она стала, а, может, всегда и была, после того, как домашняя война подвела итог всем войнам, просто легло спать, чтобы проспаться от всего этого, как от опьянения субботнего вечера.
Некоторое время он неподвижно лежал рядом с ней, со сложенными за головой руками, уставившись в потолок.
Теперь это вышло за грань извинений, лести, нелепых букетов роз с нелепыми открытками. Всё было решено и это приносило некое облегчение, освобождая от всяческих колебаний и натянутости. С этим покончено. Они разведутся как можно скорее.
Вот очевидный факт, за который он мог ухватиться.
Но этот факт не был настолько простым, каким выглядел. Ричард провёл немало времени за мазохизмом, вновь прокручивая в уме их первые совместные годы, задерживаясь не столько на ней, сколько на том, что чувствовал сам, ощущениях, удовлетворении идеальной любовью в один идеальный день. Один идеальный день всё-таки был, почему-то он понимал это, а все остальные за ним незаметно скатывались по наклонной. Но он никак не мог отыскать тот день в своей памяти, хотя чувствовал, что был, как говорится, «один короткий, яркий миг» и тихо оплакивал его утрату.
Потом он сердито отвернулся на свою сторону, спиной к Карен, притиснул кулаки к груди и проклял
