Макс Фрай - Я иду искать
– Мучительно? – переспросил я. – Слушай, ну конечно! Сразу мог бы сообразить. Я же однажды встречался с куманским халифом Цуан Афией[12]. И перед началом аудиенции его придворные просили меня сохранять полное спокойствие, потому что халиф очень страдает от перепадов чужого настроения.
– Да, именно, – кивнул Менке. – Я тоже о нем такое слышал. А ведь куманский халиф сравнительно молод. И не чистокровный кейифай; общеизвестно, что один из его предков, участник похода Ульвиара Безликого, привез жену откуда-то из наших краев. Так что халифу гораздо легче, чем Мастеру Иллайуни.
– Боюсь, он с тобой не согласился бы, – невольно улыбнулся я, вспоминая, как перекосило беднягу Цуан Афию от первой же моей тревожной мысли.
– Конечно, не согласился бы. Известное дело, своя голова всегда болит сильнее сотни чужих.
– Интересно все-таки, почему кейифайям так трудно нас выносить? – спросил я. – Я тоже ощущаю чужую силу, но получаю от этого удовольствие, причем совершенно вне зависимости от настроения ее обладателя. Пусть себе злится и нервничает, сколько хочет, мне все равно приятно находить рядом. Физически, я имею в виду, обычного человеческого сочувствия это не отменяет. Но у кейифайев явно не в сочувствии дело. Что они ощущают, когда рядом оказывается беспокойный могущественный человек? Боль, раздражение, помутнение рассудка? Или просто такое же беспокойство, но оно с непривычки кажется невыносимым? Ты знаешь?
Менке задумался.
– Если я правильно понимаю, – наконец сказал он, – в восприятии кейифайев всякий человек своего рода звук. И чем больше у нас внутренней силы, тем громче мы звучим. Тихих, то есть слабых людей им терпеть несложно, а таких уравновешенных, как Танита, даже приятно, все равно что слушать доносящуюся издалека благозвучную музыку. Но начиная с определенной громкости, то есть, степени личного могущества, мы становимся совершенно невыносимы, если только не звучим в определенном вдохновляющем ритме, тогда нам, конечно, цены нет… Эх, я наверное очень непонятно объясняю!
– Умеренно непонятно, – успокоил его я. – Я, конечно уже изрядно запутался, но с ума ты меня пока не свел. Так что продолжай. Как получилось, что вас с Карвеном все-таки пустили жить в доме? Неужели за год вы настолько ослабли? Глядя на тебя сейчас, непросто в это поверить.
– Конечно, нет, – улыбнулся Менке. – Не ослабли, а изменились. Много времени проводили рядом с Мастером Иллайуни, учились у него разным вещам и постепенно стали звучать иначе. В том самом вдохновляющем ритме, о котором я говорил. В этом смысле мы оба хорошие ученики. Я был очарован, а Карвен – только заинтересован, но этого оказалось достаточно, чтобы настроить его на нужный лад. А Айса… Ну, вы же помните Айсу!
– О да. И, пожалуй, понимаю, почему ее так и не пустили в дом, – кивнул я. – Был бы я старым кейифайем, тоже постарался бы держаться от нее подальше. Уверен, она ни за что не стала бы звучать в приятном для других ритме, даже если бы умела этим управлять. Потому что стараться кому-то понравиться – это малодушно.
– Да, именно. Мастер Иллайуни говорил, Айса просто не рождена, чтобы быть чьей-то ученицей. Слишком для этого хороша. Такие люди как она все делают сами. Ну или не делают ничего. Второе, к сожалению, чаще, потому что в одиночку очень трудно справиться с собственной силой. Но помощь они не любят и не умеют принимать.
– Ладно, это более-менее понятно, – вздохнул я. – А чему, собственно…
Я хотел спросить: «А чему, собственно, вы здесь учились?» – но не успел. На мой затылок легла рука, легкая и горячая, как свежеиспеченная лепешка. И тихий вкрадчивый голос произнес:
– Эй, Менке, где ты берешь таких приятелей? Я тоже хочу.
Обернуться и посмотреть, кто это так беспардонно меня хвалит, я тоже не успел. Потому что буквально миг спустя на моих коленях уже сидела тонкая как стрела, легкая как пух, теплая как кошка женщина и обнимала меня столь пылко, словно я был ее любимым, невесть куда сгинувшим женихом. И вот наконец вернулся.
Она показалась бы мне бесплотной, если бы не тяжелая грива длинных светлых волос, окутывавших ее как плащ и убедительно грубое сукно скрывавшейся под ними одежды. Пахла она как здешнее море, чем-то сладким и пряным, скорее аппетитно, чем соблазнительно. Лучшая в Мире женщина-пунш.
– От твоего любопытства скоро море выйдет из берегов, – прошептала она, не то укоризненно, не то восхищенно. – Таким звонким людям как ты следует быть прямодушными: хочешь что-то узнать, сразу спрашивай, а не терпи, ожидая, пока ответ придет сам. Потому что не-вы-но-си-мо! Я вон даже за полмили отсюда из-за тебя уснуть не могу, с боку на бок ворочаюсь, все думаю: «Интересно, чему же это я такому детей учу?» – и рассмеялась, доверчиво уткнувшись носом мне в шею.
Сказать, что все это было несколько неожиданно – не сказать ничего. Незнакомые люди довольно часто испытывают ко мне необъяснимую симпатию, но так бурно ее до сих пор никто не проявлял. Жители Ехо, впрочем, вообще достаточно сдержаны; подозреваю, это в большой степени наследие Смутных Времен, когда любое непрошенное прикосновение к другому человеку могло оказаться попыткой его заколдовать, а значит считалось таковой по умолчанию и могло иметь чрезвычайно неприятные последствия. Традиции, порожденные требованиями безопасности, так живучи, что долго сохраняются и после полной утраты практического смысла, поэтому у нас даже влюбленные редко ходят по улицам обнявшись, а обычный хлопок по спине считается предложением настолько близкой дружбы, что трижды задумаешься прежде, чем кого-то так осчастливить. А если хочешь, чтобы лучшие друзья, забыв о воспитании, повисли у тебя на шее, желательно умереть у них на глазах, а потом воскреснуть. На худой конец, пропасть без вести хотя бы на год.
В общем, до сих пор самым невоздержанным человеком в моем окружении был я сам. Это очень удобно. Гораздо веселее гоняться за другими, угрожая прилюдно заключить их в объятия, чем растерянно таращиться на вцепившуюся в тебя прекрасную незнакомку, мучительно соображая, что с ней теперь следует сделать: поцеловать? Аккуратно стряхнуть? Или просто вежливо поинтересоваться, как ее зовут?
Пока я все это обдумывал, женщина отпрянула от меня так же стремительно, как только что набросилась. Усевшись в нескольких метрах от меня, сказала:
– Да, конечно, ты же угуландец. У вас не принято обнимать незнакомцев, чтобы побольше о них узнать. Сколько земель, столько обычаев, всего в голове не удержишь. Поэтому я поступаю, как самому удобней.
Только тогда я понял, что никакая она не женщина. Юноша, почти мальчик, в том возрасте, когда довольно легко перепутать… нет, погоди, какой, к темным магистрам, мальчик, взрослый мужчина, почти старик, не то чтобы женственный, но вполне можно принять его за старуху… только что было можно принять за старуху, наверное, все дело в ракурсе, или в обманчивом розовом сумеречном свете, или просто в моем зрении, которое только притворяется острым, а на самом деле периодически сдает. Но теперь наконец понятно, что передо мной мужчина средних лет… нет, все-таки гораздо моложе, почти юноша, почти мальчик, похожий на девочку, наверное из-за длинных, стелющихся сейчас по песку светлых кудрявых волос, а так-то какая может быть девочка, здоровенный мужик средних лет, даже старше, практически старик, вот же черт.
Кто оно вообще?!
– Эй, ты что, на меня рассердился? – изумленно спросил старик. – Действительно? Да?! Вот это номер!
И рассмеялся звонко и простодушно, как деревенский школьник, впервые в жизни увидевший выступление клоуна.
– Это Мастер Иллайуни, – сказал мне Менке. – На него сердиться нельзя.
– Да я не на него сержусь, – вздохнул я. – А просто так. Безадресно. Я часто сержусь, когда окончательно перестаю понимать, что происходит. Не люблю быть беспомощным, вот и все.
– Ой неееееет! – сквозь смех сказал Иллайуни и для убедительности взмахнул рукой. – Ты давай это дело прекращай. Тебе совсем нельзя сердиться! Никогда, ни на кого. Ты что?! Звонкий такой – и вдруг сердится, как пьяный матрос! Так и до Конца Мира допрыгаться можно.
– Да ну, – невольно улыбнулся я. – Не так все страшно. За мной обычно приглядывают. Есть кому. Чуть что не так, суют в пасть какой-нибудь пирожок. И я отвлекаюсь. И Мир в очередной раз спасен.
– Совершенно невозможно с тобой разговаривать! – укоризненно сказал он. – То ты сердишься, то вдруг сразу шутишь. А все вопросы, от которых минуту назад с ума сходил, уже забыл. Я за тобой не успеваю. На самом деле это даже весело! Как на карусели. Но если хочешь со мной говорить, выбери какое-нибудь одно настроение. Чем спокойней, тем лучше. А то нырну в море и буду лежать на дне, пока ты отсюда не уйдешь. Там хоть твоего звона не слышно. И вообще почти ничего.
Менке сделал отчаянное лицо, что, по замыслу, вероятно должно было подтвердить серьезность намерений его учителя.
