Восхождение язычника 2 - Дмитрий Шимохин
— Хорошая история, — заключил Юхан.
Возле костра разлилась тишина. И Юхан неожиданно и тягуче запел на своем языке.
— Från mörkrets skydd på natten, från den fruktansvärda plågans svarta grop[8], — тянул его охрипший голос.
Я ничего не понимал, но он пел красиво, вкладывая эмоции в каждое слово. За другими кострами притихли, и все слушали, как поет Юхан. Песня была грустной и тоскливой, но как он ее пел, было в этом какое-то величие.
Закончил петь — и вновь разлилась тишина.
— Юхан, эта песня твоего народа? О чем она? — я не удержался от вопроса.
— Нет, Яромир, это не песня моего народа. Когда я был рабом, на каменоломнях ее часто пел один из рабов, я и выучил, — он грустно улыбнулся. — Ты спрашиваешь о чем? О духе человеческом, что, несмотря на все беды и трудности, не покорился, и даже сами боги не смогли властвовать над его судьбой.
— Ты был рабом в каменоломнях? — я был в шоке от этого.
— Да, успел побывать, три года я был рабом, а после в бойцовые ямы попал, оттуда меня уже отец Андроса и выкупил, — и Юхан уставился в огонь.
Видимо, эти воспоминания не доставляют ему радости. Взглянув на звездное небо, я увидел полумесяц луны, только рогами вверх.
— Непривычно, — прошептал я.
Ладно, спать пора.
Вернувшись к своему костру, я улегся поудобней. И прислушался, о чем толкуют братья славяне.
— Ну так вот, я три дня по лесу бродил и выйти не мог, думал, все, закружили меня лесные духи, — Путята развел руками, — и за это время я не увидел ни одного зверя или птицы. — И Велесу требы клал и духов лесных просил вывести, без толку.
Подкинув дров в костер, Путята продолжил:
— И на четвертый день я вышел на опушку леса, смотрю, вдали то ли дом стоит, то ли избушка, двинулся в ту сторону, когда подошел, уже темнеть начало, пригляделся, вижу огонек, значит, есть люди.
— А сама избушка плетнем огорожена, да и на вид неказистая. Ну, думаю, ладно, все равно зайду, может, покормят, да и приютят. Только к двери подхожу, так она и отворилась, а оттуда старуха выглядывает. Вся такая уродливая, сгорбленная и сморщенная, в бородавках. Что уж поделать, других людей нет. Хотя, может, и хозяйка лесная это, кто его знает, — и Путята почесал свою бороду. — Ну я представился, в ножки поклонился, все честь по чести. Старуха и молвит, да и голос такой противный, скрипучий как несмазанное колесо у телеги. — Иди, милый, за избу, там на сеновале отдохни, а завтра я тебе дорогу и покажу, — Путята словно пародировал старуху. — Обошел я, значит, избу, там колодец, я ополоснулся заодно и напился. А рядом стог свежего сена, я даже удивился, неужто бабка сама накосила? Хотя, может, кто из родичей и помогает, кто его знает, — и Путята потянулся к кувшину с вином, раз глотнул, два глотнул. А продолжать не спешит, на всех хитро посматривает, тянет паузу.
— Ну, а дальше что было, сказывай, давай не тяни, — не выдерживает Гостивит.
— Значится, меня сморило в сон, потом просыпаюсь, уже темно. Мне вдруг неуютно стало, да я еще взгляд чую на себе, а вокруг никого нет. Я глядь налево, никого, ну, думаю, чудится мне, а потом голову-то поворачиваю, а там! — и Путята вновь полез к кувшину, а глаза хитрющие.
— Ну, сказывай, что замолк-то, — тут уже и Дален не выдержал.
Да и мне самому интересно стало.
— А там, — и он махнул руками, что все вздрогнули, а Путята улыбнулся. — Молодица стоит, вся такая пригожая, коса с мою руку, шея лебединая, груди как наливные яблоки. А мне протягивает кувшин с молоком и хлебом.
— Так откуда же там молодица? — встрял Гостивит.
— А ты дослушай до конца и все узнаешь, — огрызнулся Путята. — И говорит, вот поснедай немного. Я тогда больше удивился, откуда молоко, ведь скотины-то я и не заметил, а про молодицу подумал, что внучка той старой карги, оттого она меня в дом и не пустила, — с улыбкой вздохнул Путята.
— Сам снедаю, на неё смотрю, а самому так и хочется ее обнять к себе прижать да на сеновал. А она близко ко мне стоит, смотрит, а губы у нее, у-у-у я вам скажу. — Он хмыкнул и подергал себя за бороду. — То ли в голове у меня проскользнуло, или привиделось мне, но я как будто услышал: целуй. — И Путята взмахнул руками: — Ну, я и поцеловал. Ух какой это был сладкий поцелуй, я вам скажу, братцы. А после я с ней всю ночь на сеновале провел, какие у нее были жаркие объятия, что мне тяжело было дышать, и сладкие поцелуи.
Путята вновь потянулся за кувшином с вином и, смочив горло, продолжил:
— А утром, проснувшись, я не обнаружил в своих объятьях молодицы, — и он горько усмехнулся, — как и кувшина с молоком. Умылся я, значит, в колодце да до бабки пошел, дорогу-то надо узнать. — Подхожу я, значится, к избе, а старуха словно меня и ждет, стоит, она приоткрыла дверь и смотрит так с хитрецой. Я еще ничего не спросил, а она рукой машет и говорит, вдоль леса пойдешь, потом речушка, а дальше по течению так к селу и выйдешь, да дверь хотела захлопнуть, только я удержал. А старуха так на меня взглянула, я аж в коленях слаб стал, еле устоял, чтобы не упасть.
— Собравшись с силами, я все же спросил, как внучку звать. Ведь та молодица мне действительно по сердцу пришлась. А старуха мне ответила, что отродясь у нее внучки не было, а сама так гаденько хихикает и улыбается, тьфу прям. Я и ушел, не оглядываясь. А вам так скажу, братцы, люблю я это дело и здесь с ромейками за деньги кого только не перепробовал, но той ночи до сих пор забыть не могу, — и Путята прикрыл глаза.
— Так это, получается, дух лесной к тебе приходил в виде девицы. Или бабка обернулась молодицей и пришла? — с любопытством спросил Гостивит. Да и мне самому было интересно, что думает Путята.
— Того я и сам не ведаю, — он развел руками. — Только забыть хочу о том, нет мне покоя и нету той близости, что я испытал на том сеновале.
— Тяжко, небось, а вот мы, когда испытание проходили, встретили духов лесных в виде стаи волков. Они ничего не говорили,
