Лада Лузина - Рецепт Мастера. Спасти Императора! Книга 2

Одна за другой комнаты окружали ее, кружа в голове Дображанской обрывки заклятий и заговоров.

«Модерн», – отпустила она тоном ценителя изящных искусств.

«Как могло быть иначе?..» – отозвались ведьма и Отрок.

«Я не специально, – повинилась Акнир. – Просто второго такого надежного места на свете нет».

«И все-таки…» – выказала недовольство Маша.

Ибо юная ведьма поместила царскую семью вовсе не в загородный дом своей матери!..

Миновав последний зал, из пола которого вырастали горящие красным стеклом светильники-тюльпаны, они вновь вышли на верхнюю площадку парадной лестницы из сплетенных женских тел, устремленных к грудастой фигуре в двухрогом головном украшении.

– Постойте. Мы что же, в языческом храме?! – осознала вдруг Катя.

– Ну, я же сказала… – недовольно протянула Акнир.

– Когда ты сказала «дом моей матери», ты имела в виду Великую Мать? Ее? – Катя показала на рогатую даму.

– Более безопасного места нет, – повторила юная ведьма.

Однако в правой части особняка Модерн вдруг поскромнел, прикинулся буржуазным женственным стилем, подобно женщине, прикидывающейся скромной и милой, любящей мужа, не помышляющей ни о чем, окромя семейного уюта и счастья.

Они прошагали сквозь маленькую библиотеку с тремя низкорослыми книжными шкапчиками, будуар с кривоногим и ассиметричным бюро, комнату для рукоделия, отчего-то неуловимо знакомую, выведшую их в коридор. Его окна выходили на противоположную – внутреннюю – сторону дома, представлявшую цветущий розарий с фонтаном в форме большого металлического букета бело-зеленых кал. На его бортике сидела юная девушка. Склонившись над сафьяновой тетрадью, сжав во взволнованных пальцах карандаш, она что-то быстро писала.

– Кто это? – спросила Катя.

– Великая княжна Татьяна… Пришли.

Ведьма указала глазами на дверь, постучала и, не дожидаясь ответа, вошла в залитую солнцем лиловую спальню.

– Оставьте меня! – попытался выдворить их обратно женский голос, истеричный, хрипяще-надорванный.

Страшная толстая старуха – Аликс Виктория Елена Бригитта Луиза Беатриса Гессен-Дармштадтская, окрещенная в Крыму Александрой Федоровной лежала посреди огромного ложа Модерн. Спинка кровати нависала над ней в виде огромной, расправившей крылья бабочки.

Странный языческий дом говорил убедительней и красноречивее слов, оставляя гостям удивляться точности высказанного ими суждения. Бывшая гусеница – маленькая тонкогубая немецкая принцесса, пленившая некогда душу наследника российского престола. Бывшая прекраснокрылая бабочка-императрица российская. Бабочка, пойманная в сачок… Бабочка с пронзенным булавкой сердцем, конвульсивно бьющая крылышками…

Волосы Аликс были растрепаны. Глаза – красны и безумны. Бледные щеки покрывали нехорошие пятна. Она тяжело дышала и ежесекундно кусала нижнюю губу.

Рядом, на постели, сидела девушка лет двадцати. Видимо, ее старшая дочь Ольга. Еще две дочери, младшие – Мария и Анастасия – стояли рядом. Облаченные в мешковатые блузы и юбки, коротко стриженые после тифа принцессы мало походили на красавиц-принцесс. У окна, на низкой скамеечке, горбился мальчик с каштановыми волосами и испуганным взглядом потерявшегося пса.

– Мамá, – старшая дочь Ольга произнесла родное слово на французский манер, с ударением на последнем слоге, – прошу вас… – моляще указала она глазами на дверь.

– Кто вы такие? – крикнула Аликс, выворачивая шею. – Я не желаю вас видеть. Что вы сделали с Ники? Это не он!.. Где мой муж, где мой мальчик, мой бедный ангел… Где он?!.. Отдайте его…

Ее дыхание сделалось лихорадочным, большие полные руки посинели. Борясь с истерическим припадком, царица закусила губу. Хрипло выдохнула и затряслась – она задыхалась.

– Верните мне Ники… Я не могу без него. Верните!.. Я не могу жить…

– Не о том просишь, Мама! – сказал грозный мужчина.

«Какой мужчина. Откуда?..» – попыталась понять Катя.

Протиснувшись между Акнир и госпожой Дображанской, в центр спальни шагнул худосочный монах в черном куколе; завороженная языческим домом, Катя и не заметила, как и когда он присоединился к ним вновь.

Аликс пружинисто села в кровати – только один человек, кроме ее детей, мог назвать императрицу российскую «мамой». Попросту «мамой», без всяких французских ударений.

– Разве затем я тебя в Киев покликал? – спросил монах, снимая с головы капюшон.

И второй раз за час Катя не поверила собственным глазам… Сибирский мужик, «святой старец», «святой черт» Григорий Распутин был, в ее понимании, огромным, высоким, а этот – субтильным, ниже среднего роста. Или огромность, оставшаяся в памяти и в мемуарах его современников, проистекала сугубо из огромности производимого им впечатления?

Но сей занятный психологизм был немедленно оттеснен иной заковыкой:

«Разве затем я тебя в Киев покликал?» – спросил он.

– Наш Друг… Наш Друг жив… Мы спасены! – С прыткостью юной девушки царица вскочила с кровати, подбежала к старцу, пала пред ним на колени и, вцепившись в его корявую руку, осыпала ее поцелуями.

– Утри слезы, Мама, и верь. Верь и терпи, – властно сказал святой старец, который, говоря к слову, был вовсе не стар и выглядел намного моложе той, кого звал своей «мамой».

– Но Ники… мой Ники… За что же… за что? – жалобно всхлипнула Аликс.

– Господь так решил, Его и пытай, – нравоучительно изрек Григорий Распутин. – Да не за что, а по что? Может, Он твою веру испытывает. А может, в том умысел Его величайший. Раз так сталось, и Папа в затменье вошел, как ты могла в решении Его усомниться? Это теперь-то, теперь… когда Он мужу твоему, тебе, детям твоим чудесное спасенье послал? Когда наизаветнейшее горе твое излечить надумал?

С видом пристыженной девочки царица вскочила с колен, завертела растрепанной седой головой, запрыгала взглядом:

– Где же он? Где?

– Гляди, Мама, вот ОН, – отстранив Акнир, Друг императрицы обнажил дверной проем, обрамлявший невысокую худую фигуру лжеотрока.

– Отрок Пустынский! – зашлась в крике царица. – Отрок святой, помоги, – опухшее заплаканное лицо Аликс придвинулось к Маше – царица вытянула шею, выбросила полные руки вперед. – Прости меня, Отрок святой, я слаба, Господь послал мне испытания тяжкие, страшные… Но не о том, не о том я молить тебя прибыла! Сына моего исцели… Маленького. Нет избавленья. Моя вина, моя кровь его губит, Гессен-Дармштадтских. Брат мой умер у меня на глазах… Маленький мой всю жизнь на волос от смерти ходит… Одна царапина, и кровь не остановит никто… только молитва святая Нашего Друга. Друг Наш сказал, ты один можешь помочь. Ты его спас… Спаси и моего малютку.

Маша взглянула на Распутина; на миг Кате померещилось, что в опустевших глазах, обращенных к святому черту, мерцает упрек – видимо, об обещании излечить сына, которое старец дал бывшей царице сама лжеотрок не знала ничего. Каждый здесь плел свою интригу.

– Иди ко мне…

Пальцы Маши позвали цесаревича. Мальчик встал со скамьи, приблизился к ней без робости и без надежды. Оттененные вьющимися светло-каштановыми кудрями бледные черты тринадцатилетнего царя были тонкими, иконописными и такими же отрешенными, как у его отца. Такие черты и должны быть у ребенка, которому всегда все запрещали: играть в теннис, кататься на велосипеде, – у мальчика, которого вечно держали взаперти, опасаясь, что случайный синяк лишит его жизни.

«А ведь это наш царь… Законный царь Алексей, – дернуло Катю. – А это мать царя и сестры», – знакомство г-жи Дображанской с царской семьей вышло весьма коротким, если, конечно, опустить спорный факт, что их так никто и не познакомил.

Лжеотрок молча провела ладонью по волосам Алексея, заглянула в глаза, прошептала неслышное и громко сказала.

– Нож дайте.

Старец проворно достал из кармана отточенный нож. Маша взяла ребенка за руку.

– Что вы делаете? – захрипела царица.

– Камень с души твоей снимаю навек…

– Нет!

Лезвие полоснуло по бледной коже царя. Порез вышел глубоким – отворенная кровь мигом залила руку по локоть. Императрица закричала. Старец быстро схватил ее за плечи. Три великих княжны в ужасе застыли у стен. Несчастная мать орала, вырываясь.

– Дайте платок, – приказала лжеотрок. – Перевяжите. И все.

– Все? – повторила императрица чуть слышно.

– Все как у всех, – сказала лжеотрок. – Через пару минут кровь остановится. Все заживет. И муж твой в разум войдет. И дочери невестами станут. Ты свою чашу испила до дна, малость на дне осталась… Веришь мне?

– Верю…

Побледнев, как стена, императрица с ужасом смотрела на пустяковую рану, способную стать для ее сына смертельной.

– Не веришь, – молвила Маша. – Оставьте нас все.

– Ольга, Мария, Анастасия, – живо позвал старец княжон.