Не выпускайте чудовищ из шкафа - Екатерина Лесина
Так и лежала.
Сколько? Сама не знаю. Тогда казалось, что вечность, но вряд ли больше часа или двух. В амбаре частью не было крыши, и сквозь провалы я видела небо. Звук затих. Но я все одно лежала. Ждала. Чего? Того ли, что меня хватятся? Что пойдут искать? Что отец наорет, а после возьмется за вожжи? Пускай. Я бы плакала от счастья, но… никто не шел.
И мне захотелось в туалет.
Простое желание. Обыкновенное. И главное, что оно, не отступая со временем, давило страх. Оно, это желание, заставило меня подняться на четвереньки.
И поползти к выходу.
И уже там, снаружи, вдохнувши горячего воздуха – старый камень не пропускал тепла, – я описалась. И зарыдала одновременно от ужаса и стыда. Плакала беззвучно, оттого и услыхала еще один звук.
Снова вой, но… иной.
Низкий.
С переливами. Так, только много страшнее, выли волки, что той зимой сбились в стаю и ходили на деревню. И я окончательно… нет, не пришла в себя. Пожалуй, поняла, что случилось нечто, чего мой полудетский разум не способен был воспринять. Но зато он способен был что-то да сделать.
Вой приближался.
Амбар показался мне не слишком надежным укрытием, в отличие от сосны. И я, плюнув на все, полезла наверх. Наверное, будь я такой, как сестры, как матушка моя и ее сестры, я бы не сумела.
Но…
Характер.
И на дерева мне случалось забираться прежде. А теперь вой подгонял. И ужас, накатывавший волнами, подталкивал подниматься выше и выше. Наверное, именно тогда мой дар, доставшийся неизвестно откуда, и очнулся.
Он спас.
Он заставил забиться так высоко, как я смогла. И оттуда… сосновый лес – он ведь особый. Легкий. Полупрозрачный. И сквозь него все видать.
Дымы, что поднимались к небу. Обожженную землю. И ямины там, где стояла хата деда Сабнея. Пепелище на месте Вороновского подворья. И… и я вцепилась в ветку руками и ногами, а потом и зубами, потому что иначе закричала бы.
Это уже потом, много позже, появятся научные и околонаучные работы, объясняющие, что же произошло. Заговорят о дестабилизации энергетического фона вследствие массированного выброса. О стрессовой ситуации. О глубоко скрытых возможностях организма.
Вспомнят святых мучеников.
И еще тысячу и одну причину.
Та Зима, которая вжималась в грязную липкую кору, ничего не знала о магах, только то, что они есть, где-то там, может, в уездном Святиже, куда папенька как-то торговать ездил, а может, и того дальше. В ее обыкновенной жизни не было места ни магам, ни чудовищам, кроме того, которое скрывалось в старом, от бабки еще доставшемся шкафу.
Но даже ее детского тогда разума хватило, чтобы понять – то, что происходит, неправильно.
Тогда я вжалась лицом в кору. Я до сих пор прекрасно помню и запах ее, и как чешуйки царапали кожу. Помню прикосновение лапок то ли муравья, то ли жука. Помню капли слюны, расползавшиеся по трещинам. И страх, что капля возьмет и свалится на голову твари.
Тварями я их и видела.
Нет, тогда-то еще решила, что свихнулась от ужаса. Бывает же с людьми. Вот и мерещится, что идут по лесу вроде бы как люди, а вроде бы и нет. Что дрожат, плывут, словно расплавленные полуденным солнцем, очертания их.
Зверей?
Собак вроде. И не простых.
Дядька Ольса, старый пасечник, держал собак. Здоровых красноглазых тварей, которых сам натаскивал. И продавал, а с того жил, хотя наши не одобряли, и как-то отец даже обмолвился, что не по заветам это, живых тварей менять.
Но собак дядьки Ольсы все знали. И боялись.
Эти… эти были страшнее. Вровень с человека. Широкогрудые. С мощными короткими телами и длинными мордами, по-над которыми будто черное пламя вихрилось.
Знать бы наперед…
Мне тогда повезло. Штурмовой отряд. Ищеек при нем – пара всего, да и у тех задача – провести вглубь, к тому же уездному Святижу. И от него еще дальше, к Менску, о котором я и не слыхивала в те времена. Хотя, если верить фотокарточкам, красивый был город.
Они и шли, такие отряды, по всей границе.
Неспешно.
Уверенные в собственном превосходстве. В том, что и время у них есть. И силы. И тогда, в деревне, ищейки искали не меня. Просто изучали обстановку. Принюхивались. Приглядывались. Делали все то, что я сама не раз повторяла. Потом. Позже.
И… они ушли к закату. А я просидела на треклятой сосне до полуночи. И спустилась, верно, чудом. Живот весь ободрала. Руки. Эта вот простая, понятная боль и привела в сознание. Ну или подобие его.
Потом… потом я еще бродила по деревне. Все думала, что хоть кто-то должен был спастись. Пусть даже поселение небольшое, но… хоть кто-то да должен был.
Они не стали убирать тела. Это время.
И грабить тоже. Разве что так, по верхам. Я… я сама не посмела тогда брать. Еще сильны были вколоченные отцом правила: не тронь чужого.
А у нас в заветной шкатулке все выгребли.
И… и сундучок помню. Сестрин. Валялся на боку, а рядом белой грудой – приданое. Скатерти с маками на углах. Простыня свадебная, которую сестра с матушкой вместе вышивали. Сорочки ее. И… и сама она, в углу. Страшная такая. Сейчас вот закрываю глаза и радуюсь, что разум мой тогда был слишком слаб.
И я не запомнила.
Всего не запомнила. Так. Урывками. Как тащила их из дому, надеясь похоронить. Как тыкалась бестолково лопатой в землю, понимая, что силенок не хватит. Потом тащила обратно, в дом. И своих, и… кого сумела. Помню, как стояла перед этим домом и выла, а в руке догорала ветка…
Огонь помню.
Капище, на котором очнулась. А как добрела? Кто ж его знает. Боги… молчаливо пялились на меня. Я у них спрашивала, умоляла, требовала, а они все пялились. Кажется, тогда-то я и поняла, что боги – они не для людей.
Еще помню хутор дядьки Ольсы и собак его. Их перестреляли прямо в вольерах. А самого бросили, всадив очередь в грудь. Он давно должен был помереть. А он дотянул.
Чудо?
Хрена с два.
– З-зима, – сказал он мне, когда я обрадовалась. Я так обрадовалась, что хоть кто-то живой. – Ид-ди… на… на Святиж… Болотами. Тропы найдешь.
Он вдруг закрыл глаза, а потом открыл, и те засветились зеленым.
Это теперь я уже умная,
