О носах и замка́х - Владимир Торин
Джаспер даже сжал кулаки от волнения. Он не верил своим ушам – неужели он был прав с самого начала? Неужели их мертвый гремлин как-то связан с этим самым гремлином-джентльменом и человеком по имени Фиш, которые задумали какое-то таинственное и рискованное дело?!
- Что было дальше?- спросил тем временем более хладнокровный доктор Доу.- Еще что-то они обсуждали?
Мистер Клокворк задумался.
- Кажется, нет… Ах да!- он вспомнил.- Они собирались идти в лавку «Жидких Металлов Ферро», она тоже находится на Железном рынке. Фиш еще предупредил гремлина, чтобы тот держал себя в руках, когда они там окажутся. Больше я ничего не слышал. Они удалились, а я выбрался из своего укрытия. Вот, собственно, и все. То же самое я рассказал и Бикни, но он мне не поверил! Какой мне смысл все выдумывать? Это же глупо… Обидно, что он не верит.
- Зато мы вам верим. Мы вам благодарны, мистер Клокворк, за ваши подробные сведения.- Доктор Доу достал из кармана два фунта и протянул их продавцу шестеренок.
Тот отстранился, словно ему попытались предъявить оплаченную квитанцию на бесплатный плевок в бедного продавца шестеренок: Артур Клокворк никогда не брал денег, которых не заработал. Он считал, что это неправильно. Поэтому он с оскорбленным видом сморщился и покачал головой, но потом его лицо будто бы озарилось. Он выхватил из подмышки свой чемоданчик, распахнул его и предложил доктору выбрать несколько шестеренок.
Доктор кивнул Джасперу, и мальчик принялся с интересом выбирать по принципу красивеньких и блестящих. Натаниэль Доу же погрузился в свои мысли.
***
Карандашик, поскрипывая, полз по желтоватой страничке блокнота. Над ним раздавалось хмурое, недовольное сопение.
Констебль Бэнкс записывал какие-то совершеннейшие глупости. Он тратил время зря, его настроение было отвратительнее некуда, и впереди все казалось совершенно беспросветным.
- Их у меня было ровно тридцать пять!- сообщили ему.- А теперь только тридцать четыре! Тридцать четыре, вы представляете?!
Констебль записал в блокнот: «34 (было 35)».
В какой-то момент его словно бы выключило – он уставился на написанное и ушел в глубокие раздумья.
Последние дни выдались исключительно гадостными, даже в сравнении с обычной, не сильно-то веселой рутиной. И хуже всего было то, что он должен обращаться с этой несносной старушонкой почтительно и вежливо, иначе, чего доброго, она пожалуется господину сержанту, и тот накажет бедного Бэнкса еще сильнее. Хотя, казалось бы, куда уж сильнее.
Прошлое дело для них с напарником закончилось катастрофой. Нет, убийцу и заговорщика они привели в Дом-с-синей-крышей в кандалах, имелись в наличии даже доказательства его вины, включая чистосердечное признание, но все обернулось весьма непредсказуемым образом. Наивные констебли уже даже отметили в пабе свое долгожданное повышение и новенькие самокаты на паровом ходу, вот только они не учли злокозненности сержанта Гоббина.
Прямому начальнику Бэнкса и Хоппера, сержанту Гоббину, господину неприятному и отталкивающему, не понравились как завершение дела, так и работа его констеблей, ведь это не они вычислили преступника, а постороннее гражданское лицо, возомнившее себя вправе совать нос в дела полиции. И когда Бэнкс с Хоппером заикнулись было о справедливом вознаграждении и поощрении от начальства за раскрытие сложного дела, сержант так побагровел, что подчиненные даже испугались, как бы он не лопнул от ярости. Он так на них орал, что все служащие Дома-с-синей-крышей, включая даже механического констебля Шарки, предпочли благоразумно забиться по углам. Какими только обидными словами не называл он Бэнкса и Хоппера – казалось, в тот момент сержант даже изобрел парочку новых ругательств. Но хуже всего были его угрозы: господин Гоббин обещал, что Бэнкс и Хоппер никогда не получат повышения до старших констеблей и что не видать им паровых самокатов как своих коленок (он этим намекал на то, что они с Хоппером толстые, но это было совсем несправедливо: Хоппер не был толстым, а Бэнкса колени совершенно не интересовали). Сержант кричал, что пусть они радуются, что он не забрал их старые самокаты, а еще он заверил их, что они до скончания века будут торчать у своей тумбы на вокзале, отлавливать станционных воришек и гоняться за крысами в зале ожидания. Мол, отныне их ждут задания лишь плохие и унизительные. И вот, последнее сбылось.
Вчера вечером сержант Гоббин проявил всю мстительность, на какую был способен. Он велел констеблю Бэнксу наутро явиться на улицу Слепых Сирот и выслушать жалобу, поступившую от живущей там женщины. Это была какая-то подруга дальней родственницы сержанта, и констебль не был уверен, не выдумал ли ее его начальник специально, чтобы ухудшить бедному Бэнксу жизнь еще больше. В любом случае, ради этого ему пришлось вставать ни свет ни заря, взбираться на свой скрипучий старенький самокат и волочиться по указанному адресу.
Его напарник Хоппер легко отделался: он получил пулю в ногу несколько дней назад, и пусть лекарства хорошо действовали, но все же у него имелось прекрасное оправдание, чтобы никуда не ходить и практически ничего не делать. За это Бэнкс был на него невероятно зол и пообещал себе как-нибудь отомстить этому лентяю.
Старуха с улицы Слепых Сирот была полоумной кошатницей. В ее крошечной квартирке на третьем этаже (пришлось подниматься пешком, а Бэнкс просто ненавидел ступени) жило около двух дюжин кошек. Кошек, к слову, Бэнкс тоже ненавидел: они линяли, путались под ногами, коварно зыркали, это еще если забыть о куче всяких примет, с ними связанными. В обычное время наглого кота можно было пнуть башмаком или схватить за хвост, как следует раскрутить и швырнуть подальше, через заборы, но сейчас констебль был вынужден терпеть их назойливое присутствие.
Старухины любимцы испытывали к пришельцу схожие чувства: они жалели, что мамочка
