Оскомина, или Запись-ком ефрейтора Хлебонасущенского - Владимир Иванович Партолин
Днём Комиссаров пил, а по ночам в казарме, отправив спать дневального, бдел. В конце концов, сделал «научное открытие величайшей важности». В день, в который комроты зачитал последний по взводу приказ и после обеда сидел у себя, не в офицерском уже притворе, а в председательском закутке, готовый завалиться в гамак и уснуть, бывший лейтенант вошёл и от занавески:
— Товарищ полковник, разрешите доложить.
— Не товарищ полковник, а… э-ээх, председатель правления, и не доложить, а… э-ээх, слово молвить, — зевая, недовольно поправил фельдшера Франц Аскольдович.
— У меня… это… научное открытие величайшей важности.
— Шапку… э-ээх, ломи.
Я при этом их разговоре присутствовал: принёс на пробу блинчики с «Отрадой» — угощение в предстоящий по случаю начала «гражданки» ужин.
Бывший полковник боролся со сном, а бывший лейтенант теребил в руках шапку-ушанку и плёл ему какую-то дичь про ягоду, про её какие-то необычные чуть ли не чудесные свойства. Будто она — не простая, а дивная: усиливает мужскую потенцию и, что особенно примечательно, в разы увеличивает наполняемость мужским семенем яичек. Когда же приплёл к тому межзвёздные полёты, которые теперь будут возможны, и попросил в предстоящий приход на остров парусника отправить его в ЗемМарию, где намерен в научном центре Рабата провести лабораторные испытания, Председатель потребовал:
— Шапку водрузи… э-ээх… на башку всю болезную… э-ээх… и хиляй ты отседова, фельдшер, подобру-поздорову. Да придумай себе прозвище, а то ведь Мотопедом прозовут, как твоего предшественника в роте.
Растерянного и поникшего Комиссарова я увёл к себе в столовку, налил, конечно, чтоб бедолага в себя пришёл. Фельдшер цедил из жбанка и рассказывал, что в студенчестве был способным учеником, им даже заинтересовался, а после и пригласил закончить у него аспирантуру один академик. Если бы не недуг, нажитый чрезмерным усердием в учёбе — в персональных с академиком занатиях — стал бы учёным неплохим. Пытался мне разъяснить всю перспективность своего открытия, особенно в межзвёздных перелётах, я ему кивал, поддакивал, разбавлял кисель первачом, и боялся, чтоб вконец не сбрендил.
После фельдшер Камса назначал профилактические карантины, придумал упреждающее лечение, и всё с одной целью — уложить в больничку нескольких сразу хлопцев, чтобы проводить наблюдения и в условиях дневных, сутками. Чем вызывал недовольство у мужиков, которых сачки от прополки, понятное дело, не устраивали; в отместку фельдшеру они по ночам «драли» юнцов как ту сидорову козу, «чтоб неповадно было от труда отлынивать». Председателя правления же завидев, Камса шапку ломил издалека, и резво бежал в столовку спрятаться у меня в каморке под топчаном.
А как он радовался прибытию на остров старшего лейтенанта-медика Витольда Мацкевича, то видеть было надо! Трезв был, как стёклышко, и медхалат свой даже постирал.
* * *
Волею провидения Комиссаров и Мацкевич были не только поляками, но оказались ещё и корешами: родились в Бресте и бегали по одному двору. В медакадемии учились на разных факультетах, зато преподавал им один и тот же академик, у которого оба и закончили аспирантуру. Камса бросился корешу в ноги — так просил остаться за него на Бабешке, всего на полгода-год. Мацкевич согласился после случая с ним.
По прибытии на Бабешку, где надлежало сделать островитянам прививки, лейтенант в Мирном не позавтракал, а у нас в Отрадном не пообедал. Не располагало к тому увиденное: навстречу ему отрадновцы выбежали толпой, одетыми в одно замызганное исподнее, с лицами мурзатыми — чёрными вокруг рта, как от черники съеденной горстями. Вместо «здравия желаю» потребовали по батону; консервы уплетали не помыв рук и усевшись на песке; из фляжки запивали чем-то дурно пахнущим. От воды — из Антарктиды, чистой, от талого пресного ледника — отказались! Прививки от сибирской язвы, оспы, холеры, спида и ковида сделать согласились, но «в четверг, после дождичка». От витаминов не отказались, сразу по выдаче поглотили по целой банке драже.
После, как колхозники пообедали и в колхозной столовке, Мацкевич зашёл туда попить. В пустую трапезную из кухни через раздаточную звучало моё задушевное: «И на Земле будут яблони цвести…». Не желая испортить песню, лейтенант взял с каминной полки жбан и махом выпил наполовину.
Во рту так завязало, а зубы так свело! Слезы потекли, в языке закололо и шею скрутило!
Спасался первым, что пришло на ум — на нижнюю губу подвесил сигарету и прикурил от зажигалки. Не поняв, что перед ним полыхнуло, сигарету выплюнул, да прямо в лужу из выроненного на пол жбана… Если бы не офицерская плащ-накидка, Камсе пришлось бы попробовать себя — останься кореш в живых — в качестве врача-косметолога.
Выпрыгнув из столба пламени, сбросив загоревшуюся накидку, Мацкевич опрометью бросился в кухню и здесь до смерти напугал меня, в дверь каморки вломившись с выпученными глазами и дымившимися волосами.
Я тем временем готовился к послеобеденному сну: лёжа на топчане и мурлыча про яблони на Земле, вымазывал майонезом себе живот и что пониже. Застуканный за этим, мягко сказать, двусмысленным занятием, тут же выложил медику рецепт приготовления киселя. К списку компонентов и процессу готовки для убедительности приплёл заверение, что разливать кисель требуется непременно в посудину из белорусской белой глины, такого же дизайна, то есть формы… не в пивные кружки, не в кувшины… в жбаны без ручек. Для пущего интереса ещё приплёл утверждения Комиссарова о возможности теперь летать в дальний Космос, и¸ как вишенка на торте, подкрепил сказанное заверением в чудесном свойстве укреплять — в разы! — мужскую потенцию. А когда за ужином я раздал котелки с «Отрадой», и полеводы, оставив тушёнку в тюбиках, засовывали мою стряпню (пюре) ложками в скривлённые рты,
