Заступа - Иван Александрович Белов
Из-под забора с рыком выкатился огромный взлохмаченный пес. Клацнули в жутком оскале длинные зубы.
– Ай! – Марьюшка испуганно вскрикнула.
– Тю, проклятый! – замахнулся Ванька. – Никак не узнал?
Огромный дымчатый, усеянный репьями кобель натянул звенящую цепь, брызжа с клыков пенисто-желтой слюной. Уши прижались к башке, шерсть вздыбилась, бока пошли ходуном. Ванька отпрянул – зубы щелкнули возле ноги.
– Тише, – ласково сказала Марьюшка и протянула ладонь. Грозное рычание оборвалось, пес понюхал пальцы и протяжно, умоляюще заскулил, пушистый хвост обвис между лап. В следующее мгновение кобель прижался к земле и резко подался вперед, целя в горло.
– Хватит, Серко! – Подбежавшая фигурка упала собаке на спину, не дала сделать последний прыжок. – А ну, пошел! Кому говорю!
Серко зазвенел цепью, скрылся в конуре. Перед ними осталась краснощекая девочка в синем сарафане и белом платке. Улыбчивая, крохотная, с веселыми глазами и конопатым лицом. Аннушка. Ванькина семилетняя сестра.
– Я переживала, – насупилась она. – Куда ушел? Теперь-то понятно!
Она бросилась, обняла обоих, завсхлипывала:
– А я… а ты… А батюшка злой. Грит, пущай не вертается… А матушка плакала… А я ей говорю: «Не реви…» Дурак, дурацкий дурак!
– Прости, Анька. – Ванька подхватил сестру на руки, чмокнул в нос.
– Фу, не слюнявь. – Аннушка прижалась брату к груди, нашарила и притянула Марьюшку. – Ой, как я рада…
С крылечка вальяжно спустился пушистый, черный с белой мордочкой кот Васька, первейший Аннушкин друг и любимец. Притащила она год назад крохотного, задрипанного, еле живого котенка. Под забором в крапиве нашла. Задние лапки от голода отнялись. Ванька хотел из жалости утопить. Аннушка не позволила, выходила, отпоила козьим молоком, отогрела в постели. Превратился доходяга в красавенного, игривого, знающего себе цену кота.
На пороге появилась мать. Охнула, привалилась к стене, рот прикрыла рукой. Глаза на мокром месте. Не чаяла сына увидеть. Ванька виновато улыбнулся. Мать сделала шаг, собираясь броситься к ним, и замерла. Из дома вышел отец. Угрюмый, нечесаный. Брагой пахнуло аж до ворот. Плохо дело, запил купец. Ванька приготовился к худшему. По пьяному делу отец дурным становится, может и зашибить. Сколько крови мамке попортил? Через это рано и постарела. Суров Тимофей, нравом крут.
Отец недобро глянул из-под лохматых бровей.
– Явился?
– Явился. – Ванька глаз не отвел. Хватит, вырос уже. На силу другую силу найдем.
– И эту привел? – Мутный взгляд задержался на Марье.
– Привел!
Отец смерил тяжелым, налитым злобой взглядом.
– Ну-ну. – Сплюнул, попав на бороду, и, пошатываясь, убрался в избу. Внутри что-то обрушилось, зазвенело, покатилось, зазвякало.
– Уф, – фыркнула Аннушка. – Как же я испужалась! Батюшка тебя прибить обещал!
– А ты и рада, лиса, – уличил сестренку Иван.
– Скажешь тоже. – Аннушка прижалась тесней. – А вы насовсем?
– Насовсем. Свадьбу сыграем.
– Только о свадьбах и думаете! Вправду Заступу убил?
– Нет, – качнул Ванька башкой. – Поговорили с ним, всего и делов.
– Ох и смелый ты, Ванька.
Кот настойчиво мявкнул, призывая хозяйку.
– Уж какой есть.
Ванька поставил сестру на землю, к матери подошел. Евдокия сидела на крыльце, привалившись спиной к прогретым солнышком бревнам; в морщинках, собравшихся вокруг глаз, блестели слезинки.
– Все хорошо будет, матушка, вот увидишь, – улыбнулся Ванька, понимая, что говорит не то и не так.
– Дай Бог, – Евдокия улыбнулась слабо и вымученно. – Веди невесту, сынок.
– Матушка! – Марья упала к ее ногам и принялась целовать натруженные, перевитые синими жилами руки. – Матушка.
– Была одна дочка, теперь будет две, дожила на старости лет. – Евдокия коснулась Марьюшкиных волос. – Ступайте в избу. А я маненечко посижу отдохну. Сердце жмет. Сейчас вечерять соберу.
Ванька привел невесту в горницу. Шиловы жили богато. Изба большая, просторная, не чета бедноте, ютящейся вповалку и старый и малый. У Ваньки горенка, у Аннушки с Васькой горенка, у матери с отцом опочивальня, просторная обеденная, где отец и торговые дела вершит, гостей принимает, да для челяди закутки – девки Малашки и долговязого Глебки.
Сели к оконцу, рядышком, и долго молчали, боясь порушить сплотившую их близость. Думали каждый о своем и об одном одновременно. Солнце садилось, затихало село, мычали коровы, щелкал кнут пастуха. В доме слышался неразборчивый голос отца и тяжелые, постепенно затихающие шаги. В дверь тихонечко поскреблись.
– Вань, а Вань.
– Ну чего, пострела?
В горенку просочилась Аннушка. Васька маячил за порогом, внутрь не пошел.
– На вота. – Сестренка подала ледяную глиняную крынку и кусок чего-то теплого, обернутого чистой тряпицей. – Поисть принесла. Батюшка дюже злой, вас кормить запретил, а я в чулан прокралась и стащила.
– Мамка дала?
– Ага. – Аннушка рассмеялась и широко зевнула. – Ну, я побегу.
– Беги. – Ванька проводил сестру взглядом. В двери мелькнул черный хвост.
Только тут Ванька понял, насколько оголодал. В тряпице оказался пирог с грибами, в крынке – жирное молоко. Накинулся жадно и торопливо, отфыркиваясь и ухая. Марьюшка ела вяло, пощипала пирог, едва пригубив молоко.
– Не ндравится мамкина стряпня? – обиделся Ванька.
– Что ты, Ванечка, Бог с тобой! – всполошилась Марьюшка. – Не хочется, кусок в горло не лезет. Мне много не надо, сытая я. Ты кушай, вон какой большой у меня. И сильный.
– Я такой! – Ванька напыжился, собрал крошки в ладонь, закинул в рот, допил молоко, вытер белые усы.
Марьюшка смотрела сквозь слезы, улыбнулась невесело и тихо сказала:
– Ты прогони меня, Ванечка, беда одна от меня. А тебе жить надо.
Словно ножом Ваньку пырнули, поник он, понурился, навалился грудью на стол, захрипел:
– Дура ты, Марья, дура как есть! Я за тебя… я за тебя! Эх! Дура!
– Ты ругай меня, Ванечка, ругай. – Марья бросилась на шею, придушила жарким объятием. Теплая, родная, милая. – Люблю я тебя, больше жизни люблю! Век благодарна…
– Ну буде, буде, – опешил Ванька, отстранил невесту и встал.
– Куда ты? – испугалась Марьюшка.
– Спать. Ты тут, а я на сеновал.
– Не бросай меня, родненький, не хочу я одна.
– Люди чего подумают? – Ваньке пуще всего хотелось остаться.
– Теперь не все ли равно?
– Не все! – отрезал Ванька. – По-хорошему у нас будет, Марья, по-божески. Спи. Завтрева свидимся.
Марьюшка словно еще меньше стала, сжалась в комок. Ванька поцеловал ее в лоб, закрыл дверь, постоял, переводя дух, и вышел из притихшей избы. Стемнело, на небе народились первые звезды, ветерок дул прохладный и ласковый, как Марьюшкино дыхание. Он забрался на сеновал, расстелил одеяло и лег, рассматривая узор на досках и осиные гнезда под потолком. День выдался тяжелый и длинный. Упырь Рух Бучила и подземные ужасы казались теперь далеким сном. Звезды вызрели и сверкали серебряной россыпью, клочьями ползли подсвеченные Скверней сизые облака. В Гиблом лесу выли волки. Зловеще хохотал козодой. Заскрипела лестница, и Ваньке показалось, что
