Вадим Панов - Четвертый сын
«Меня убивает простолюдин! — На рыцаря накатило бешенство. Восемьсот лет он жаждал смерти, но умереть вот так, от руки мелкого наемника, от удара кабацкого ножа? — Лучше промучиться еще тысячу лет!»
Ингольф врезал Изгою в висок, затем в челюсть, отшвырнул в сторону, откатился сам, вскочил на ноги, подхватив выроненный меч. И…
Ему не мешали ни расстояние, ни слепящий глаза снег. Он увидел. И в тот же миг понял, почему его не позвали. Понял.
«Иногда победа и смерть шествуют рука об руку…»
Барахтающийся в снегу наемник был прекрасной мишенью и для рубящего, и для колющего удара, но Ингольф медлил.
«Гордость или долг? Умереть от руки простолюдина или помочь женщине?»
Гордость?
Нет.
Рыцарь воткнул меч в снег и скрестил на груди руки. Его битва окончена.
«Догадался?» — прошелестел из-за спины Охотник.
«Я не должен ей мешать».
«Прощай, Ингольф…»
«Убирайся!»
Тихий ответный смешок…
И в тот же миг он почувствовал нанесенные Изгоем раны. Понял, что сил не осталось, что снег стал красным от его крови.
И, несмотря на дикую боль, улыбнулся.
А еще через мгновение рассыпался черным пеплом.
* * *Леннарт спрятал нож, отряхнул и набросил на плечи плащ, вскочил в седло и бросил взгляд на север. И удивленно приподнял брови.
Идущая через равнину цепочка следов прерывалась неподвижной темной точкой. Нигири не ушел, не добрался до гор.
«Я победил?»
Мысль почему-то не доставила привычной радости. Был у этой победы какой-то странный привкус.
Изгой погнал коня к лежащему на снегу телу, шагов за двадцать спрыгнул на снег и, прислушиваясь к крику младенца, подбежал к добыче. Не шевелится. Леннарт присел на корточки и откинул с лица нигири капюшон.
Женщина.
Узорчатая татуировка на лбу и впалых щеках, глаза закрыты, словно нигири уснула, просто уснула, а на губах — Изгой мог бы поклясться! — на губах застыла улыбка. Спокойная улыбка.
«Проклятый староста!»
Изгою уже доводилось ловить женщин, но ни поимка Роксаны, знаменитой воровки из столицы, ни удачная охота на Подлую Марту, отравившую трех своих мужей, не вызвали у него никаких эмоций: головы — они и есть головы. Тем более в тех случаях он доставлял пойманных в тюрьму живыми и здоровыми. Здесь же…
Чувствуя себя очень и очень неуверенно, Леннарт поднял со снега горланящий меховой сверток и осторожно покачал его на руках. Как ни странно, подействовало — наступила тишина. А еще через секунду послышалось довольное чириканье.
Сердце Изгоя громко стукнуло и провалилось в ледяную бездну.
* * *— Сначала мы определим, что я получу за остатки магии.
— Чего же ты хочешь?
— Об этом я скажу только Орвару.
И прежде чем Расмус успел открыть рот, нигири и толстяка накрыла снежная пелена.
Шатер, сотканный из миллиардов снежинок, надежно отгородил женщину и Брюхо от остальных тварей. От огня и от верного Бразара. Они остались втроем: Орвар, Гаруса и мирно спящий ребенок.
Чужаки, застрявшие в лесу в ночь, когда мир сходит с ума.
— Ты знал, что я захочу уединиться, — заметила нигири. — Ты слишком быстро построил шатер.
— Ты умная женщина, — в тон ей отозвался толстяк. — Ты все просчитала.
— У меня нет сил, чтобы драться, вот и приходится думать.
— А если бы были силы — дралась?
— Да, — твердо ответила колдунья.
— Почему? — Впервые за много-много веков Орвар позабыл, что должен жевать. Подался вперед, не спуская с женщины напряженного взгляда. — Почему?
— Почему? — Гаруса усмехнулась. — Вот почему.
* * *— Убить проклятую тварь!
— Смерть выродку!
Проявившееся в воде будущее покинуло плошку, выросло, заполонило комнату. Она стояла среди толпы и птицей парила над ней. Она видела всех сразу и каждого по отдельности. Одновременно. Она слышала их крики, их пронзительные голоса: и мужчин, и женщин. Она видела их глаза. И она чувствовала их эмоции. Ярость, ненависть, злоба и… страх. Страх вел их вперед. Не ярость, не ненависть, не злоба, а именно страх. Он делал их яростными и злыми, он заставлял ненавидеть и придавал сил.
— Пожалуйста… не надо…
Растрепанная молодая женщина не могла плакать — слезы закончились. Не могла кричать — сорвала голос. У нее не было сил вырываться из рук мужчин, что стояли рядом. Она могла лишь умолять.
— Прошу вас… пожалуйста…
— Ты знаешь закон, Хельга, — мрачно произнес помощник королевского прокурора. — Твоей вины нет, тебе ничего не грозит.
— Я прошу не за себя.
— Ты не должна просить.
— Я не могу.
— А мы не можем ничего сделать без твоего согласия.
— Можете!
— Но тогда ты ответишь вместе с ним.
— Нет! — Это крикнул стоящий в первом ряду пожилой мужчина в дорогом камзоле.
Директор королевской труппы.
И Хельга и помощник прокурора одновременно посмотрели на него.
— Олав, он же ни в чем не виноват, — прошептала Хельга.
Мужчина сначала отвел взгляд в сторону, даже голову опустил, а потому получилось не в сторону, а вниз и вбок, словно пытался стряхнуть с себя ее мольбу. Но потом неожиданно вскинул подбородок, и в его глазах вспыхнула уверенность. А еще — ярость, ненависть и злоба. Все, что подарил ему страх.
— Ты знаешь закон, Хельга! Мы должны так поступить.
— Он ни в чем не виноват, — прошептала женщина.
Она не знала, что еще сказать.
Олав не отозвался. Но продолжил уверенно смотреть на Хельгу, и его взгляд передавал ей ярость, ненависть и злобу. Передавал ей страх. Страх всей толпы и его, Олава, страх. И это было хуже всего. Хельга была готова драться со всеми, но не с ним. Только не с ним!
— Он виноват. — Очень-очень медленно произнес мужчина. — Таков закон, Хельга, он виноват.
И ее плечи опустились.
Помощник королевского прокурора хотел что-то добавить, но понял, что не время. Промолчал.
Олав вытер рукавом появившиеся на глазах слезы и твердо произнес:
— Он виноват.
Это было последнее. Хельга словно очнулась. Из ее глаз исчезли и ярость, и злоба, и страх. Взгляд потускнел, стал покорным.
— Да, — прошептала девушка. — Он виноват.
Толпа взвыла. Олав снова опустил голову. Помощник прокурора вздохнул и громко объявил:
