Плохая война - Борис Вячеславович Конофальский
Сыч молча протянул кавалеру руку. Волков молча залез в кошель и положил на ладонь Сыча два талера. Сыч забрал деньги и тут же один талер протянул кузнецу.
– Конюх придет, дашь ему. – И тут же, повышая голос, добавил: – Да ты, дядя, не морщись, не морщись, я тебя с ним не в перины укладываю. Коль хочешь кузню в Эшбахте, так слушай, что тебе говорят. Понял?
– Понял, – кивнул кузнец.
– Ну вот, сразу дашь ему талер и скажешь, что есть купец-коннозаводчик, хочет кое-что из баронских конюшен прикупить и желает сильно с конюхом познакомиться, а талер конюху в приз передает. Понял?
– Понял.
– Просто так талер дашь ему, ни за что. Мол, от купца приз хорошему человеку, только чтобы встретиться согласился. Скажешь, что еще ему серебришко будет. Только чтобы в Эшбахт приехал. Говори, что зовут коннозаводчика Фридрих Ламме, что живет в трактире в Эшбахте, конями хорошими очень интересуется. Понял?
– Ага, коннозаводчик Фридрих Ламме. А поедет ли? – сомневался кузнец.
– Так ты ж только что сказал, что он сквалыга, который за свой карман стараться рад.
– Ну мало ли.
– Уговори его, как можешь. Уговоришь – так поставишь кузню где захочешь, хоть в Эшбахте, хоть у пристани, за двадцать талеров в год, – пообещал кавалер.
– За двадцать? – переспросил кузнец.
Волков кивнул.
– Раз так, придется постараться.
* * *
В этот вечер Элеонора Августа первый раз за три дня спустилась к столу ужинать. Волков почти не ел, так и сидел, ждал, когда начнется склока и выяснения, чей дом лучше и чья семья благороднее. Но жена была молчалива и тиха, Брунхильда тоже держалась на удивление миролюбиво. А Бригитт улыбалась уголками рта, во всякую секунду готовая начать свару с любой из женщин, да ей повода никто не давал. Оттого она даже, кажется, ерзала в нетерпении, все так же обаятельно улыбаясь. Но ничего у нее не вышло. Монахиня прочитала молитву, и все принялись есть, а графиня между делом поинтересовалась у Элеоноры Августы, как протекает ее беременность.
– Ничего, спасибо, если бы не дурнота частая, то все бы и ничего… – отвечала госпожа Эшбахт.
– То пройдет со временем, – вежливо сказала Брунхильда.
Но больше женщины почти не общались за столом, ели молча, а когда ужин был закончен, беременные разошлись по своим покоям. Слуги убирали остатки еды и посуду, а Бригитт встала рядом с Волковым и спросила, ничуть не смущаясь монахини, которая все еще была тут:
– Не желает ли господин лечь?
– Чуть позже, – отвечал кавалер довольно холодно: может, он и хотел, но ему не понравилась такая публичность. К чему об этом говорить при матери Амелии. – Ступайте.
Но Бригитт его холодность ничуть не отпугнула, она быстро наклонилась, поцеловала его руку и добавила:
– Буду ждать вас, мой господин.
Волков от этого только разозлился сильнее и ничего не ответил, лишь покосился на монахиню, но та на удивление держалась благодушно и говорила спокойно:
– Неймется этой рыжей.
Волков настороженно молчал, не зная толком, осуждает монахиня Бригитт или нет. А монахиня продолжала:
– Всегда так, всю жизнь это вижу: коли вокруг необремененной бабы есть беременные, так она будет лишь о том думать, как бременем обзавестись. Видно, вам и спать не дает спокойно.
Это была чистая правда: с тех пор как в доме появилась Брунхильда, так, кажется, ни одной ночи не было, чтобы Бригитт к нему не ластилась. И дело не в узкой кровати, на которой они теперь спали из-за того, что пришлось освободить покои для графини, дело было, оказывается, в том, что Бригитт хотела завести себе брюхо. Кавалера это озадачило, вот уж не думал он о ней так. Впрочем, пусть, лишь бы не донимала его. А пока он думал, мать Амелия говорила дальше:
– Графиню вашу сегодня смотрела.
– Да? – оживился кавалер. – Ну и как она, здорова ли?
– Порода ваша. Кобылица, одно слово. – Монахиня махнула рукой. – На ней пахать можно, даже на беременной. И плод бодр, здоров, ретив. – Она сделала паузу и сказала уверенно: – Племянник у вас будет, господин.
У Волкова рука дрогнула, что держала бокал с вином. Он взглянул на монахиню почти зло:
– Откуда знаешь, старуха?
– Да уж знаю, я мальчишек по пузу мамаш и по бойкости узнаю, давно не ошибаюсь. – Она помолчала. – Неделя, может две, и будет у вас племянник. Да нет, двух не проносит, неделя или полторы.
Вот теперь руки у него дрожали обе, а он делал все, чтобы ту дрожь монахиня не увидела.
– Что? – спросила монахиня, пристально глядя на Волкова. – Уже и глаза у вас, господин, заблестели, уже думаете, как новую войну за его наследство устроить?
– То не твое дело, старуха, – грубо ответил он.
Грубость эта была оттого, что старая монахиня видела, как он волнуется.
– Не мое, а я все одно скажу: живете как ворон, войнами и распрями как кровью питаетесь, не двор у вас, а лагерь военный, не друзья и придворные, а рыцари да офицеры, не мужики на полях, а солдаты одни.
– Дура, я и сам солдат, как же мне по-другому жить, когда война – ремесло мое, – сказал кавалер на удивление спокойно. – Так что уж молчи.
– Что ж, и помолчу, а вы идите к рыжей своей распутнице, уже истомилась там, вас дожидаясь. Уж детей хоть нарожайте, а то сгинете в какой-нибудь своей войне, у вас они не переводятся, так хоть детишки на свете останутся.
Волков встал, говорить с монахиней ему не хотелось, а хотел он увидеть Брунхильду. Пошел наверх. Брунхильде были отданы покои Бригитт. Он открыл дверь по-хозяйски, без стука. Первым, что бросилось ему в глаза, был валяющийся на кровати госпожи паж графини. Юный Теодор Бренхофер развалился на перинах и подушках в нижней рубахе, в распоясанных панталонах, в спущенных чулках. Он испугался, увидав кавалера, но с кровати слезть у него ума не хватило. Да, Бригитт была права: сопляк воспринимал кровать графини не иначе, как свою. А сама Брунхильда завалила комнату своей одеждой. Как раз к вечеру из Малендорфа пригнали ее карету и привезли сундуки с ее вещами. Сундуки были открыты, она доставала оттуда платья и, лишь взглянув на них, кидала их на пол в раздражении.
– Ах, на что я его теперь натяну. А сие вовсе одежа для прислуги. А в этом мне куда?.. Как хорошо, братец, что вы пришли. Гардероба-то у меня вовсе нет…
– Выйди, – грубо велел Волков пажу.
Мальчишка, босой, чуть не бегом кинулся из комнаты.
– Чего вы на него? – удивилась графиня. – Зря вы так, он у меня добрее котенка.
