Графиня фон Мален - Борис Вячеславович Конофальский

– Рад, рад, что тебе доверили дело с мужиками, – говорил курфюрст, выпуская Волкова из объятий. – Кто же тебя пригласил туда?

– Старый мой знакомец жид Наум Коэн приезжал ко мне. Уговаривал.

– Знаю его, слуга императора и карман его. Значит, приехал он к тебе, наверняка привез золото, а ты и согласился?

– Я бы не согласился, да он привез от императора патент полковника, как тут устоять было?

– Ловкач он, ловкач, – говорил архиепископ, не выпуская руки кавалера. – Пойдем сядем, я долго стоять не могу, ноги мои опять распухли.

Курфюрст опустился в свое кресло, а молодой монах поставил для кавалера раскладной стул подле него.

– Ну, рассказывай, как было дело? – продолжал архиепископ. – Как побил мужиков, которых два года до тебя никто побить не мог, хотя были среди них люди, именитые в военном ремесле?

Волков, поначалу польщенный такими словами, стал рассказывать, и рассказывал то же, что вчера вечером говорил офицерам города Ланна. Вот только они слушали молча, едва рты не раскрыв, каждое его слово ловя, так они хотели все услышать из первых уст, а архиепископ слушал вполуха, вернее даже, делал вид, что слушает. Волков тут и понял, что не для того звали его во дворец, чтобы слушать военные байки, понял, что весь интерес курфюрста показной, что ждет курфюрст, когда гость закончит, чтобы перейти к делам, к тем делам, что волнуют его высокопреосвященство. Поняв это, кавалер вздохнул и быстро закончил рассказ:

– А подлеца рыцаря фон Эрлихенгена изловить мне не удалось.

– Прискорбно, прискорбно сие, – заметил архиепископ расстроенно и тут же ожил в интересе своем: – А говорят, что ты, сын мой, взял большой плен. Многих мужиков изловил.

«Все-то вы, ваше высокопреосвященство, знаете!»

– Взял полон немалый, почитай полторы тысячи человек, – ответил Волков.

– И все были еретики, Лютера да Кальвина дети?

– Все как один, сеньор. Все как один.

– А слышал я, что при войске твоем нашелся человек истинной веры, что не дал тебе казнить всех детей сатанинских и обратил их в веру праведную, привел к причастию и почитанию церкви.

– Был такой монах, брат Ипполит его имя, – отвечал Волков медленно, волнуясь, что архиепископ захочет увидать того монаха, а то еще и забрать его у Волкова. – Молодой человек, человек честный, но нестойкий, поплакать любит, когда трудно.

– То молодости присуще, – отвечал архиепископ и, к радости Волкова, не стал дальше говорить про монаха, а продолжил разговор про пленных: – А ты тех пленных, говорят, не отпустил? При себе оставил?

И тут кавалер подумал вдруг, что лучше бы, если бы этот старый и хитрый поп про монаха продолжил разговор, а не про пленных. И оказался прав. Архиепископ в ожидании ответа наклонился так близко, что кавалер опять почувствовал запах вина и лекарств.

– Не отпустил, при себе держу, – отвечал Волков. – В крепость их себе записал. – «Тебе-то, поп, что до того?» Волков все больше и больше волновался, но нужно было отвечать честно, разве попу этому соврешь? Князь церкви все-таки. Да и знает он все уже. – Записал себе в крепость. Отпускать-то их нельзя было.

– Это большая мудрость, сын мой, большая мудрость, вижу я, что в тебе не ошибся. – Архиепископ на секунду откинулся на спинку кресла, отвел от генерала взгляд и тут же вернулся к нему. – Сын мой и друг мой, а дай мне из этих мужиков своих хотя бы двести душ.

И сказал он это так, словно о какой безделице говорил, о пустяке, о яблоке или о башмаке старом, который вдруг ему понадобился, о пустой какой-то вещи, а не о сотнях людей. И эта простота так поразила Волкова, что он по первости не находил что ответить, смотрел на архиепископа взглядом, полным удивления, а потом наконец вымолвил:

– Двести душ вам дать?

– Да хоть двести. Понимаешь, после войн да чумы земельки мои людишками оскудели. Пустые стоят, поля не паханы. Так ты бы дал мне немного своих пленных, душ двести, а я тебе тоже услужу, – продолжал поп весьма настойчиво.

– Услужите? – Кавалер все еще пребывал в растерянности и, кажется, не понимал, о чем говорит курфюрст.

– А как же, конечно, вон у меня только что был знакомец твой, брат Николас; коли ты мне с людишками поможешь, так я тебе завтра же рукоположу его в епископы и отправлю его на кафедру в твой Мален.

– Да как же так? Мы же с аббатом Илларионом договаривались, что за это я дам вам двадцать пудов серебра, – растерянно произнес Волков.

– Эх, понимаешь, сын мой, – начал объяснять ему архиепископ, – серебра того я и не увижу, уйдет оно сразу в долги. А людишки твои лично для меня будут.

И кавалера тут едва не перекосило от злости. «Чертовы попы, жеребячье семя, псы алчные, в алчности своей пределов не знающие. Тянут, тянут, тянут себе все, до чего только дотянуться могут. Из руки вырывают, ни стыда, ни страха не имеют. Что силой взять не могут, так клянчить будут. Будьте вы прокляты».

А архиепископ по лицу гостя увидал, кажется, его настроение, в чтении по лицам старик знал толк, и тут же поднял руку, а в руку его секретарь, стоящий за креслом, сию секунду положил бумагу. И архиепископ ту бумагу протянул Волкову.

– Слыхал я, что солдаты твои провозгласили тебя генералом, это большой почет, большой. Но вот патента на чин солдаты дать не могут. Вот тебе патент от меня. Отныне ты генерал земель Ланн и Фринланд с патентом. А завтра будет тебе и епископ.

Волков рассеянно заглянул в бумагу и даже не поблагодарил курфюрста, а тому и не надо было благодарности, он продолжал выуживать свое, вцепился, словно пиявка:

– Так что, дашь мне двести мужичков?

– Двести мужичков? – Кавалер так и сидел с бумагой в руке, но уже стал приходить в себя. – Нет, сеньор, двести мужиков дать никак не получиться. Мужиков тех у меня переписанных лишь четыреста пятьдесят, остальное всё бабы да дети неразумные. А из тех мужиков многих я своим офицерам за доблесть обещал. Коли вам две сотни отдам, так мне самому совсем мало останется.

– Что ж, – вздохнул архиепископ горестно, – дай хоть сто пятьдесят. Я и тому буду рад. Ты даже не представляешь, как пустынны земли мои.

– Сотню дам, – твердо пообещал Волков, – больше не могу.

– Сотню так сотню, – архиепископ опять вздохнул, – но только с бабами давай, ни к чему нам бобылей плодить. Не по-божески это.

«Не по-божески? Не по-божески?!»

– Как вам будет угодно, монсеньор, – ответил Волков, вставая. – Пришлите тогда