Сто страшных историй - Генри Лайон Олди
— Здравствуй, Ран. Я вернулся.
Сказал я это или только подумал?
Как они оказались по обе стороны от меня? Ран слева, Широно справа. Что они делают? Ведут меня под руки? Куда?!
— Не надо. Я сам.
Так они и послушались!
Ладно, я уже дома. Никто не видит, все свои. Дома можно.
Впервые жена и слуга делали что-то сообща. Что это? Бочка? Вода? Горячая! Вон сколько пару! Помыться с дороги — это хорошо. Правильно. Главное, не заснуть. Ещё утону…
Утонуть мне не дали. Заснуть в бочке — тоже.
Ворочали, поливали кипятком. Клянусь, кипятком! Терли губкой. Тело горело и покалывало, словно в него воткнули тысячу иголок. Мягких, молодых, сосновых. Приятно, да. Саднил бок под мышкой. И спина, где погуляли зубы хитобан. Неприятно, да.
Вымоюсь — и спать. Остаток дня, всю ночь напролет. Завтра — сколько позволят. Надеюсь, что ни свет ни заря не примчится посыльный из управы: «Рэйден-сан? Немедленно явитесь…»
Я заскрипел зубами: с затылка отлепили целебную нашлёпку. Ран старалась быть аккуратной. Я старался не заорать. У меня получилось, у Ран — отчасти. Когда рану промывали, было уже не больно.
Ну, почти.
Из бочки я выбрался сам. Вода остыла, пар рассеялся. Вокруг толпились все: Ран, матушка, Каори, О-Сузу, Широно. Все, кроме отца. Думаете, я сконфузился? Подумаешь, невидаль: голый самурай! Уверен, сенсей Ясухиро сказал бы: «Самурай без одежды — это всё тот же одетый самурай, только без одежды».
— Отец на службе? — спросил я.
— На службе, — подтвердила матушка.
Ран поспешила завернуть меня в огромное полотенце. В него меня можно было завернуть вместе с лошадью. Жаль, лошадь осталась в конюшне.
Спать. Умираю спать.
Ужин? Нет, спасибо. Не голодный? Не знаю.
Чай?
Чаю выпью. Если не засну раньше.
До постели меня довела жена: одна, без Широно. Я дошёл и рухнул. Думал, сразу провалюсь в сон. Не проснусь, даже если Ран примется палить над ухом из ружья.
Куда там!
Сначала лежал пластом. На животе. Мышцы ныли. Ничего не болело. Или это я уже ничего не чувствовал? Чесалось ухо. Затекла поясница. Я перевернулся на правый бок. Затекло плечо.
— Не спишь? — тихо спросила Ран.
— Не сплю.
— Вы его поймали?
— Да.
Я сел. Сердце колотилось так, словно я не сидел, а бежал. Ран приподнялась на локте. В полумраке она превратилась в смутный силуэт. Блестели глаза: у кошки они блестят иначе. Что пряталось в этом неярком блеске? Ожидание?
— Мы его привезли. В клетке.
— И что теперь?
— Теперь он будет над нами смеяться.
— Вы его поймали?
— Да.
— А смеяться будет он?
— Да.
— Над тобой?
Она не сказала: над вами. Ей не было дела до других.
— Да.
— Никто не должен смеяться над моим мужем.
Всякому, кто услышал бы Ран, стало бы не до смеха.
Наверное, я совсем отупел от усталости. Я рассказал ей всё. Глаза Ран больше не блестели, я с трудом различал силуэт жены. Пока я говорил, она ни разу не шелохнулась.
Нельзя болтать о делах службы. Я достоин сурового наказания. Пусть. Главное, я уверился, что засну. Прямо сейчас.
— Никто не должен смеяться над моим мужем, — повторил женский голос в кромешной темноте. — Никто!
Нет, не засну, обречённо понял я.
Женский голос добавил ещё кое-что. Я слушал, не перебивая, не шевелясь. Точно так же, как Ран перед этим слушала меня. Я слушал, и змея в моём мозгу вила кольцо за кольцом, шипя от удовлетворения.
2
Восстановление справедливости
Господин Сэки милостиво кивнул.
Я верно истолковал его знак. Взяв с лакового подноса заварочный чайник — нарочито грубая поверхность напоминала древесную кору, — я принялся разливать чай. Инспектору Куросаве, господину Сэки и последнему — себе. Я высоко держал чайник, слушая журчание струйки и позволяя всем присутствующим вдыхать ароматный пар.
У сенсея Ясухиро выходило лучше. Но и я, кажется, не ударил лицом в грязь. Во всяком случае, начальство снизошло похвалить:
— Вы делаете успехи, Рэйден-сан.
Надеюсь, похвала относилась не только к искусству чайной церемонии.
— О, Сэки-сан! Это всецело заслуга моих мудрых наставников!
Слово «наставники» прозвучало во множественном числе, что превратило прямую грубую лесть в общую почтительную благодарность. Не подкопаешься.
Инспектор оценил. Вернее, позволил мне увидеть, что оценил.
— Боюсь, все мы плохо спали этой ночью, — господин Сэки взял чашку. — Поэтому я велел нашему секретарю заварить гёкуро по особому рецепту. Уверен, чай придаст нам сил и бодрости духа.
Нечасто доводилось мне пить гёкуро — «жемчужную росу»: уж больно дорогое удовольствие! Сказать по правде, я пробовал его дважды в жизни. А заваренный секретарём Окадой — вообще никогда. Когда я допил чашку, сонливость как рукой сняло.
— Ваш чай божественен, — уведомил инспектор. — Передайте секретарю моё восхищение. Так говорите, чаячий помёт?
— Совершенно верно.
Удивительный поворот беседы не смутил Сэки Осаму. В конце концов, он же и начал разговор на эту тему незадолго до того, как принесли чай. Внятная речь всё ещё давалась ему дорогой ценой. Изуродованная щека болела, хотя вчера господина Сэки пользовал лекарь, и не какой-нибудь шарлатан из городских анекдотов, а настоящий знаток мазей и прижиганий.
Ни жестом, ни стоном старший дознаватель не выказывал своей боли. Только хмурился чаще обычного, да слова выговаривал с подчёркнутой тщательностью.
— Чаячий помёт, Хигаси-сан, чрезвычайно едок и вонюч. Если попадёт в ноздри, лишит обоняния. Надолго, возможно, навсегда.
— Нисколько в этом не сомневаюсь.
Инспектор сделал глоток «жемчужной росы». Судя по лицу Куросавы, разговоры о едком и вонючем помёте лишь усиливали наслаждение от чая.
— А что насчёт зрения?
— Здесь, — господин Сэки пожал плечами, — следует использовать более традиционные способы…
В беседу старших я не вмешивался. Учился благоразумию.
— Огонь? Иглы?
— Зависит от того, что будет у них под рукой.
Инспектор кивнул с пониманием.
— Хорошо, согласен: хитобан можно лишить зрения, а также возможности находить дополнительное пропитание по запаху. Думаете, это решит проблему?
— Уверен. Есть, конечно, ничтожная вероятность…
— Я весь внимание, Сэки-сан.
— Допускаю, что лишённый зрения и обоняния хитобан отважится преодолеть водную преграду. Допускаю, что он может это сделать до того, как полностью лишится некоторых полезных чувств. Что, если он долетит до заставы? Рыбацкого посёлка?
— Тиба может отважиться на подобное.
— Скорее всего, он ничего этим не добьётся. Без зрения и обоняния голова не сможет, вернувшись, найти своё тело. Это будет полёт в один конец.
— Голова отделяется от тела ночью. Ловкач вряд ли сумеет отыскать кого-то на берегу, напасть на него и спровоцировать собственное убийство, а значит, перерождение. Днём он мог бы ориентироваться по звукам, но не ночью, когда
