Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев
— Послушай меня, девонька. Нет в мире пары, которую боги сшивали бы с большим тщанием. Тебя и Безрода связывают сотни швов. Вспомни, сколько швов ты сама ему подарила, и никогда не забывай, что те рубчики проходят через ваши сердца.
Верна вскочила, оперлась о подоконник, замотала головой.
— Сколько лет прошло, успокоиться не могу. И серпяной скол помню, и рубку на поляне, и побоище с лихими. Не поверишь, готова день и ночь дыханием растапливать те сердечные рубцы, ладошками до ровного разглаживать! И растапливаю и заглаживаю! Но он уходит от меня! Ты слышишь? Уходит! Ровно натягиваются те швы, дух из меня тащат!
В горницу влетел Тычок. Взъерошенный, глаза горят, со сна ещё не пригладил вихры, и те торчат в разные стороны, ровно ежовые иглы, ложиться не хотят. Женщины переглянулись.
— Тебе, старый, тоже кажется, что кругом нехорошая каша заваривается?
— И не вздумай меня учить, ведьма! — егоз полыхнул, будто только искры ждал, подскочил к Ясне, затряс пальцем перед лицом. — Ясное дело заваривается! Тычок вам не корчёмный пьянчук! Понимать надо!
— Да что стряслось? — Верна склонилась над Снежком, от резкого стариковского выкрика он заворочался.
— Сон вещи видел, — Тычок, стрелял по горнице глазами, что-то искал. — Беда князю грозит. Где мой меч?
Верна и Ясна переглянулись.
— У тебя, старый, сроду меча не было.
— Ты мне рот, поганка, не затыкай! Был меч! Безродушкин! Тот с костяным навершием. На хранение мне оставлен с наказом блюсти и беречь! Куда дела?
— Твой же меч! Уж как сохранил да сберег! — Ясна, едва сдерживая смех, развела руками. — Да что такого может князю грозить? Дружинных вокруг, как семян в клубнике!
— От змеи за доспех не схоронишься! — старик назидательно погрозил пальцем, переводя взгляд с одной на другую.
Верна тревожно посмотрела на Ясну. «Правда что ли?». Та еле заметно кивнула.
— Я должен немедля собираться в Сторожище! Как раз ладья должна придти. Слышите? — старик замолк и призвал к тишине. — Слышите, гомонят? Лязг доспеха слышите? Уже, наверное, пристали! Это Моряй за мной идёт!..
— Подъём, старый.
— Что такое?
— Зря ты это сказал.
— Что?
— День в дороге, ночь в тревоге. Наоборот ведь было.
— Почему?
— Ночь. Тревога.
Старик резко сбросил ноги наземь, растёр глаза. Ночь глубокая, уснул крепко, ровно песку в глаза сыпанули, аж веки успели хватиться. Вслепую нашарил сапоги, нырнул в голенища, встал. Пошатывает. Оно и понятно, не мальчишка, да и вздёрнулся больно резко.
— Ходу!
— Через дом? Перебудим же!
— Через тын. Море рядом. Дом на берегу.
— А лошади?
— За ними вернёмся. Теньку не отдам. Ходу.
Безрод махом перелетел через тын, верховный, кряхтя, полез. А надо было сразу так — жердины не выдержали веса Стюженя, жалобно просели, с громким треском надломились. Старик вздохнув, просто пнул забор, и звено из сплетенных жердин просто лопнуло в середине.
— Ты как медведь.
— Меня в молодости так и звали.
Там, впереди в сотне шагов мрак плескался шумом волн. Бросив последний взгляд на дом, который сулил спокойную ночь, Сивый в глубокой, непроглядной темени даже не увидел, а угадал тень. Добрая, улыбчивая тень, поди, недоумевает, отчего так по-воровски, да в ночь, без единого слова. Ни тебе: «Благодарю, мать», ни тебе: «Зла не попомни». А не случись всё так погано, может быть, и дождались бы солнечного: «В добрый путь»?
— Куда? Кто там по нашу душу навострился?
— Не знаю. Но идут к дому Косарика. А тут уж думай, старый. У тебя голова больше.
— Море… море… Кругом песок. По следам найдут.
— Тогда лодка?
— Тогда лодка.
Мало не бегом слетели с холмистого берега на песчаную прибрежную полосу. Пристань с ладьями осталась правее. Вон горят мачтовые светочи, хлопают прапора и паруса, и на мысу, сложенный из тесаных валунов, высится теремок с путеводным светочем. Предводители дружин громко раздают приказы, потрескивает дерево, над пристанью нет-нет да плывёт дружный гогот. Скабрезный донельзя. Ни над чем другим никакая дружина так слаженно не ржёт. Городок лежит чуть дальше в сушу, и выкрашен по-другому: собачьим лаем, ржанием лошадей, да редкими огнями в эту ночную пору.
— Ты понял, что творится? — старик, встав перед подходящей лодкой, кивнул назад, на пристань.
— Чего ж не понять, — Сивый усмехнулся. — Даже ночью приходят-уходят.
— Никогда такой суеты не было, — верховный, поплевав на ладони, сунул руки под борт. — Н-навались, босота! Уф, пошла, пошла-а-а-а! Тяжелая, зараза! Оттниры ладья за ладьёй уходят на восток. Одна за другой. Кто-то их нанимает. Никогда такого не было.
— Кучно пошли. Косяком.
— И должен тебе сказать, золотой у кого-то невод, — старик, отдуваясь, присел на борт только что перевёрнутой лодки. Её осталось только на воду спустить. — Что затевается на востоке? Для чего кому-то свободные дружины оттниров, млечей, былинеев, соловеев? Даже не так… зачем ему столько дружин? Кто этот богач? Исполинская собирается дружина. Война?
— У нас пока война с лодкой, — Безрод кивнул на судёнышко. — Взяли?
Рывками утянули посудину к воде, и едва лодка и море поцеловались, дело пошло легче — деревянная рыбка сама побежала в непроглядные воды.
— Давай, босота, к мысу, за ним спрячемся!
Сивый толкал судёнышко, пока по пояс не забрёл в набегающие волны, прыгнул в ладейку, и вдвоём беглецы пошли ломать вёсла о воду.
— Эй, полегче! Перекашивает.
— Конечно. Грести — это не по соснам лазать, — усмехнулся Безрод. — И не пьянку возглавлять.
— Выкормили… змея… на свою… голову, — отрывисто бросал старик, выдыхая на усилии.
Как в непроглядной, безлунной ночи разглядели мыс? А просто. На этом куске неба не росли звёзды. Ровно холстину зачернили смолой, на половине высеяли белую речную гальку, а вторую половину так оставили.
— Полгребка, — Сивый выкрутил голову назад. — Подходим.
— Как скажешь, воевода, — фыркнул верховный.
Ладейка «вполшажка» подкралась к острокаменному мыску, что языком выдавался в море на пару сотен шагов. Беглецы дали набегающим волнам сделать свое дело, и когда деревянная рыбка неслышно толкнула песок, сошли на берег.
— Гля, дом вверх дном перевернули, да сами на уши встали, — Стюжень кивнул на пятно прибрежной черноты, что ещё несколько мгновений назад было домом Косарика, утонувшим в ночи, тишине и неге.
Темноту и тишину прогнали. Несколько светочей скакали по двору туда-сюда- вверх-вниз.
— Круги по двору нарезают… под ложницей ищут… в колодец заглядывают что ли?
Что заставило Безрода напрячься и оглянуться… а некому, наверное, и рассказать словами, а те, кто могут, живут не на земле. Будто вновь Скалистый, забава «кто подойдёт к воеводе незамеченным», и в который раз Ледок, Рядяша и остальные в нескольких шагах за спиной с досадой хлопают рука об руку — оглянулся, заметил. Только сейчас не люди, а темень подкрадывается, чёрным оком в спину целит, точно стрелой, и аккурат в левую лопатку впивается жуткий взгляд, ровно колючее острие. Но как мраку незаметно подобраться к тому, кого сам же и выплюнул, не прожевав, и даже рубцы после себя оставил, которые теперь ревут почище старых мечных зарубок на смену погоды? Стоя чуть позади, Безрод молча похлопал верховного по плечу, и когда Стюжень удивленно повернулся, без единого слова показал на море. Мыс ровно подмыло: огромный кус черноты оторвался от материнской скалы и, закрывая собой звёзды у дальнокрая, медленно заскользил по водной глади. Какое-то время старик грешил на глаза, казалось, что Вселенная кругом ушла, да голову с собой прихватила, но один-единственный звук скоро привёл его в чувство — железо лязгнуло. Там и парус хлопнул. Стоять голова, кружение отставить!
— Ладья, — шепнул Безрод, увлекая верховного к соснам. — Черная. От носа до кормы.
— Парус, — буркнул ворожец на бегу. — И тот угольный. Из-за мыса выплывает.
— И огоньком не блеснёт.
— Сдаётся мне, там не хотят, чтобы их видели.
— Значит не к пристани идёт, — бросил Сивый.
— Значит, — согласился старик.
Лесистый загривок спускался с мыса на плоский, покатый берег, стлался недалеко, шагов на полста, потом одинокими чахлыми деревцами сходил на «нет».
— Как со стороны видится наша лодка? — шепнул Стюжень, прячась за сосновым стволом.
— Беглянка, — Сивый пожал плечами. — Хозяин дурак, волна воровка. Бывает.
— И то ладно.
Сивый вглядывался в темноту, что поглотила береговую полосу. Где-то там, в конюшне остался Тенька. Как пить дать, на дыбы поднимается, чует, что нет
