Александр Золотько - Молчание бога
Он действительно хотел уничтожать нечисть, отнявшую жизнь у его семьи. И дрался не хуже остальных, А потом... Ему могли просто объяснить, что и его доблестный командир не то чтобы совсем человек. А, возможно, и совсем не человек.
Потом отправляется в Три деревни новый священник, который посвящен в коварный план. А Ворюга совершенно случайно...
Ловчий невесело усмехнулся.
Священник ведь говорил, что Ворюга сам выбрал бочонок. Сам. А они не обратили на эти слова внимания. И еще не обратили внимания на то, что кто-то держал священника несколько дней в плену, а потом отпустил, не причинив вреда и далее ничего не забрав.
Конечно, они подумали, что все это делалось для одного – эпидемия и причастие. А Ворюге было приказано оказаться на дороге в день уничтожения Хутора.
И почему Ворюга не остался в замке сразу? Была такая возможность. Просто сказать о своем желании остаться. Каждый в Отряде имел такое право. Но Ворюга ушел вместе со всеми, а потом сбежал... Чтобы вернуться в замок?
Или он еще тогда не решил, кого нужно ударить отравленным ножом в сердце? Не решил? Или ему должны были дать последние указания?
Ловчий даже застонал от бессилия. Он не может предупредить Хозяина. Да, наверное, уже и поздно. Если что-то должно было произойти – оно уже произошло. Можно, конечно, вернуться назад, в замок, разобраться... И что?
Их неизвестный противник все рассчитал с большим запасом. Каждое его действие имеет несколько смыслов, и невозможно предсказать, на что именно он делает ставку, – на то, что Ловчий догадается и вернется, или на то, что в неведении продолжит путь. Или на то, что все поймет, но все равно поедет.
В письме они вообще требовали, чтобы оба Смотрящих за Договором отправились в войско.
Нужно выбирать, подумал Ловчий. Это не дьявол и не Бог, это гораздо опаснее. Это – люди.
Это человек, который вертит богами, как ему это выгодно. Ему это настолько хорошо удается, что может возникнуть соблазн...
Гордыня, – подумал Ловчий, глядя на восток, туда, где начинало розоветь небо и выцветали звезды, – страшный грех. Смертный.
И если нет возможности переиграть противника, нужно подождать, дать возможность ему самому себя перехитрить. Надежда слабая, но деваться все равно некуда.
– Им некуда деваться, – сказал Кардинал. – Песок в часах сыплется и сыплется. И не во власти песчинок остановиться. Они могут понимать, что происходит, а могут не понимать – это все равно. Они лягут кучкой на дне часов. И будут лежать, пока я снова часы не переверну.
Кардинал поднес факел к самому лицу Епископа. Кожа на щеке сморщилась, но когда огонь отодвинулся, снова разгладилась.
Изменился, подумал Кардинал. Вместо холеного лица и сытого взгляда – страх и неуверенность. Сколько раз он уже умирал?
– Тебе очень плохо? – спросил Кардинал. – Хочется умереть?
Епископ не ответил. Он далее не открыл глаза. Он просто тяжело дышал. Хрипел, вдыхая и выдыхая тяжелый воздух подземелья. Его приковали в пещере, в которой держали ведьм и колдунов.
Мог Епископ что-то крикнуть или попытаться плюнуть в лицо мучителя, но предпочел ждать. У него появился крохотный перерыв в бесконечной череде смертей. И нужно было этой паузой воспользоваться. Он чувствовал, как зарастают раны, как силы возвращаются в мышцы. Он никогда в жизни не был так силен. Если бы ему дали еще немного времени, он смог бы собраться и вырвать цепи из стены. Напрячься и...
Нож вошел в горло. По груди побежала кровь. Палач, стоявший рядом, повернул лезвие в ране и отошел на шаг.
– Ты думал, мы позволим себе совершить ошибку? – ласково спросил Кардинал, наклонившись к самому уху Епископа. – Думал, ты сможешь вырваться? Мы уже несколько лет учимся убивать не до смерти. И мы этому хорошо научились. Вот сейчас сюда везут бессмертного. Одного из тех, о ком ты читал в Книге Младшего Дракона. Весь путь займет две недели. Может быть, чуть меньше. Для тебя это будут две долгие недели. Самые долгие в твоей жизни.
Кардинал погладил Епископа по щеке. Тот попытался что-то сказать, но только захрипел.
– Чем тяжелее рана, тем дольше она заживает, – участливо сказал Кардинал. – И если не давать жертве снова тот напиток бессмертия, то рано или поздно раны перестанут затягиваться. И жертва умрет. Но тебе я такой возможности не дам. И тому бессмертному такой возможности не дадут. Потому что бессмертие – это не напиток. Это нечто, чего даже я не постиг. Это нечто такое, что передается от бессмертного к смертному, от бога к человеку. Не от Бога, а от божка. Только они это умеют. И, возможно, бессмертие – это не награда, а проклятие. Им не нужно пить это снадобье, чтобы не умереть под ударом отравленного ножа. Но и им нужно время, чтобы заживить рану. А мы ему этого времени не дадим.
Тебе плохо, но ты еще толком не умирал, а он будет умирать целых две недели, беспрерывно. Но не до смерти. Нельзя убивать его до смерти. Эти божки, умерев, оставляют свое мертвое тело и возрождаются заново. Люди, ставшие бессмертными и получившие заодно вечную молодость, убитые – отрастают. Наверное, отвратительное зрелище, когда из отрубленной головы начинает расти новое тело. Потом, на досуге, нужно будет попробовать. Обеспечить, например, тебе бессмертие, а потом посмотреть – как что отрастает...
– Будь ты... – простонал, наконец, Епископ. Кардинал засмеялся, а палач снова ударил ножом, на этот раз в сердце.
– Я почему тебе это так свободно говорю, подумай, – сказал Кардинал. – Потому, что ты никому этого не сможешь рассказать. Тебя уже нет. Твое тело, вернее то, что от него осталось, нашли на дороге в горах. Далее возле Рима, к сожалению, много мерзавцев, отрицающих истинного Бога. Пока много. И пока они нападают даже на иерархов святой церкви. Но скоро все изменится.
Кардинал пошел к двери, но на полпути остановился и вернулся к Епископу. Наклонился к нему и тихо-тихо прошептал:
– Скоро Пасха. Понимаешь? Нет? И они тоже не понимают. Никто из них. А когда поймут – будет поздно. И наступит это!
Медленно восходит огромное багровое солнце. Оно занимает все небо, растекается вдоль горизонта. Оно не жжет, оно просто заливает глаза тусклым багровым сиропом.
Степь.
Солнце нависает над ней и кажется, что вот сейчас оно займет все небо и рухнет на обугленную траву, сминая всё и всех, попавших между ним и степью.
Что-то движется по степи. От солнца. Кто-то движется. Их четверо. Четыре всадника. Непонятно какого цвета их кони, какая масть коней – четыре черных конных силуэта на фоне багрового солнца.
И непонятно, солнце ли толкает всадников, или они увлекают светило за собой. Или им солнце совершенно безразлично. Они знают, что и солнцу, и степи осталось жить несколько крохотных мгновений. Что скоро все это погибнет.
