Марина и Сергей Дяченко - Шрам
Эгерт знал семнадцать защит и двадцать семь приемов нападения – весь интерес заключался в том, как эти приемы соединить, сложить в мозаику, нанизать на шпагу, потом рассыпать, перемешать и собрать заново. Многие из своих импровизаций Эгерт не мог бы потом повторить – они рождались вдохновенно, как стихи, и увенчивались обычно чьей-то раной, а то и смертью… Увы – имея перед собой студента, даже со шпагой, Эгерт вполне мог ограничиться ровно одним приемом – простым и вульгарным, как копченая сельдь.
Уворачиваясь из-под неловких атак, небрежно отбивая сильные, но неточные удары, Солль вертел головой в поисках Тории; увидев в толпе ее бледное, почти безучастное лицо, он и сам предпринял атаку – и студент не успел даже сообразить, что происходит. Солль эффектно задержал острие у самой его груди; публика восторженно завопила, только высокий седой постоялец хранил бесстрастие.
Так повторялось вновь и вновь – студент мог умереть уже раз десять, но господин Солль тянул удовольствие, играя с юношей, как кошка с мышонком. Тот метался, размахивая шпагой; камушки разлетались из-под пыльных башмаков, а враг был, как тень – неотлучен и недосягаем, и ни на секунду не умолкал нарочито менторский, ядовитый голос:
– Так? А-а, вот так… Что вы вертитесь, как уж на сковородке? Повторить… Еще повторить… Э-э, да вы ленивый, нерадивый ученик, вас надо наказывать… Р-раз!
После каждого «р-раз» следовал несильный укол – куртка студента, разорванная в нескольких местах, висела лохмотьями, пот заливал перекошенное лицо.
Когда противники вновь встали друг против друга, студент выглядел измученным и растерянным; Солль даже не запыхался. Глядя в несчастные, полные бессильной ненависти глаза противника, Эгерт ощущал свою полную власть – ленивую, неспешную власть, которой даже и пользоваться не стоит – только обладать.
– Страшно? – спросил он шепотом и тут же прочитал в глазах ответ – да, страшно, это страх перед ним, Эгертом, чья шпага, подобно змеиному жалу, направлена бедняге в грудь… Противник беззащитен перед Соллем, он уже не противник, а жертва, и ярость уступает место тоске, и впору просить о помиловании – только вот гордость не велит…
– Пощадить тебя? – Эгерт улыбнулся краем рта. Он ощущал страх студента всей кожей, и чувство это сладко щекотало нервы – тем более, что в глубине души Солль давно уже решил не наказывать парня слишком строго.
– Пощадить? А?
Тоска и страх толкнули студента на новую безнадежную атаку, и надо же было случиться, чтобы ботфорт Солля, угодив в оставленную дождем лужицу, потерял твердую связь с землей. Ноги великолепного Эгерта разъехались, как копытца новорожденного теленка, Солль едва удержал равновесие – и шпага студента, задев плечо гуарда, срезала эполет. Гордый воинский атрибут повис на одной нитке, подобно дохлому пауку, а толпа – проклятая толпа, она всегда на стороне победителя! – разразилась радостными воплями:
– А-а, Солль, получил!
– Держи-держи, отвалится!
– Браво, студент! Проучи! Всыпь!
Гуардов, замеченных в подлости и трусости, изобличенных в предательстве, изгоняли из полка, предавая перед этим позорной казни – публично срезая с плеча эполет. Сам того не ведая, студент нанес Эгерту тяжкое оскорбление; Солль видел, как переглядывались, усмехались, перешептывались его товарищи – ай-яй-яй…
Дальше все произошло мгновенно, на одном вдохе.
Не помня себя от ярости, Эгерт кинулся вперед; студент, нелепо вскинув шпагу, шагнул ему навстречу – и замер, не сводя с гуарда удивленных глаз. Острие фамильной шпаги Соллей показалось у него из спины – не блестящее, как обычно, а темно-красное, почти черное. Постояв секунду, студент сел – неуклюже, так, как и сражался. Стало тихо – слепец решил бы, что на заднем дворе трактира нету ни души. Студент тяжело опустился на истоптанный песок, и неимоверно длинный Соллев клинок выскользнул, как змея, у него из груди.
– Напоролся, – громко сказал лейтенант Дрон.
Эгерт стоял, опустив окровавленную шпагу, и тупо смотрел на распростертое перед ним тело; толпа зашевелилась, пропуская Торию.
Она шла осторожно, словно по проволоке; не замечая Солля, приблизилась к лежащему юноше – на цыпочках, будто боясь разбудить:
– Динар?
Молодой человек не отвечал.
– Динар?!
Толпа расходилась, пряча глаза. Из-под темной куртки лежащего расползалось бурое пятно; вполголоса причитал хозяин гостиницы:
– Вот они, поединки-то… Известно, кровь молодая, горячая… Мне-то что теперь… Что мне теперь, а?
Солль сплюнул, чтобы избавиться от металлического привкуса во рту. Светлое небо, до чего глупо все вышло!
– Динар?!! – Тория просительно заглядывала лежащему в лицо.
Дворик пустел; уходя, высокий седой постоялец бросил в сторону Солля внимательный, с непонятным выражением взгляд.
Студента похоронили на деньги города – поспешно, однако вполне достойно. Город был обеспечен сплетнями на целую неделю; Тория обратилась с жалобой к бургомистру, и тот принял ее – но только для того, чтобы выразить соболезнование и развести руками: дуэль происходила по всем правилам, и, хоть безумно жаль погибшего юношу – но разве не сам он вызвал господина Солля на поединок? Увы, дорогая госпожа, сей прискорбный случай никак нельзя назвать убийством; господин Солль неподсуден – он дрался на поле чести и, в свою очередь, тоже мог быть убит… А если покойный господин студент не носил оружия и не владел им – так это несчастье господина студента, но никак не вина лейтенанта Солля…
Со дня поединка прошло четыре дня, три дня прошло после похорон. Серым ранним утром Тория покидала город.
Неделя пребывания в Каваррене положила на ее лицо черные траурные тени. Котомка студента оттягивала руку, когда она сама, без посторонней помощи, брела к ожидающему у входа экипажу; глаза, угасшие, окруженные темными кольцами, смотрели в землю – и потому она не сразу узнала человека, любезно откинувшего подножку кареты.
Чьи-то руки помогли ей забросить котомку на сиденье; механически поблагодарив, Тория подняла глаза и лицом к лицу встретилась с Эгертом Соллем.
Эгерт давно караулил невесту убитого им студента – сам до конца не зная, зачем. Возможно, ему хотелось извиниться и выразить сочувствие – но вероятнее, что навстречу Тории его толкала некая смутная надежда. Сам обожающий риск и опасность, он привык легко относиться к смерти, своей и чужой; что же может быть естественнее – разве победитель не вправе рассчитывать на долю наследства, оставленного побежденным?
И Тория встретилась с Эгертом глазами.
Он готов был к проявлениям гнева, отчаяния, ненависти; он заготовил подобающие случаю слова, он собирался даже снести пощечину от ее руки – но то, что он увидел в по-прежнему прекрасных, хоть и убитых горем глазах Тории, отбросило его прочь, как удар пудового кулака.
Девушка смотрела на Солля с омерзением, холодным, гадливым, лишенным злобы – и от этого особенно страшным. В ней не было ненависти – но казалось, что ее сейчас стошнит.
Эгерт сам не помнил, как ушел – или убежал – прочь, долой с глаз, чтобы никогда больше не видеть, не встречаться, не вспоминать…
А спустя еще день он сидел в «Верном щите» – мрачный, подавленный и злой. Карвер вертелся рядом, весело болтая попеременно о вепрях и о женщинах – традиционные кабаньи бои не за горами, будет ли отец выставлять Красавца, Мясника и молодого Боя? Кстати, о Солле спрашивала прекрасная Дилия, жена капитана, а пренебрегать ею просто опасно – отомстит… И с какой стати Солль, ставший в городе главным событием недели, отравляет унынием светлые дни такой неповторимой жизни?!
Солль чутьем улавливал в голосе приятеля некоторое приятное возбуждение; похоже, в глубине души Карвер радовался сознанию, что, победив на поле боя, великолепный Эгерт потерпел поражение на поле любви и сравнялся тем самым с прочими смертными. Возможно, рассуждая таким образом Солль возводил на Карвера напраслину – так или иначе, но болтовня друга утомляла Эгерта. Ногтем указательного пальца он вырезал борозды на потемневшей столешнице – да, он был во всем согласен с Карвером, только пусть, ради неба, заткнется на минутку и даст своему лейтенанту возможность спокойно допить кубок…
В эту минуту дверь открылась, запуская в душный трактир струю прохладного воздуха и солнечный луч; новоприбывший постоял на пороге и, будто убедившись в том, что попал по адресу, вошел.
Солль узнал его – это был странный седой человек, живший в «Благородном мече» вот уже дней десять. Пройдя мимо гуардов, он отодвинул стул от пустующего неподалеку стола и тяжело опустился на сиденье.
Не ведая, зачем, Эгерт наблюдал за ним краем глаза; в тусклом свете, наполнявшем трактир, ему впервые удалось рассмотреть лицо незнакомца.
Возраст седого постояльца невозможно было определить – не то сорок лет, не то девяносто; две очень глубокие вертикальные морщины прорезывали его щеки и терялись в уголках запекшихся губ. Тонкий, длинный, обтянутый желтой кожей нос то и дело поводил крыльями, будто собираясь взлететь; глаза, прозрачные, широко расставленные, казались совершенно безразличными к окружающему миру. Приглядевшись, Эгерт увидел, как мелко подергивается большое кожистое веко, лишенное ресниц.
