Павел Корнев - Падший
– Сколько с меня? – спросил я, раскрывая бумажник.
– Двадцать пять франков, – ответил приказчик, заглянув в учетную книгу.
Сумма вышла весьма немалая даже по столичным меркам, и я внутренне поморщился, но торговаться не стал и выложил на прилавок пару красных десяток с портретом Леонардо да Винчи и присовокупил к ним синюю купюру с Александром Вольтой. Тут пришла очередь приказчика морщиться: пусть банкноты и успели просохнуть, но вид имели весьма подозрительный.
Впрочем, принял их продавец без единого вопроса. Он еще убирал деньги в кассу, когда распахнулась дверь и к нам присоединился невысокий усатый цирюльник в белом переднике. В одной руке у него был кожаный саквояж, в другой – свернутая простыня.
– Кого стричь? – спросил мастер с явным континентальным акцентом, заметил меня и принялся выстреливать фразами как из пулемета: – А! Вы! И что у вас? Покажите. Повернитесь к свету. О! Да неужели? Вот это да! Вам очень повезло, моншер, огонь затронул лишь затылок. Но придется убирать опаленные волосы. Выходить в таком виде на улицу – моветон!
– Что вы предлагаете? – попытался я заткнуть фонтан его красноречия, но безуспешно.
– Садитесь! Садитесь! – потребовал коротышка и принялся ходить вокруг. – Поразительно! Еще и сбоку подпалина! Нет, виски в таком виде оставлять нельзя. Не получится, даже не просите. А вот сверху убирать ничего не надо. Не волнуйтесь, моншер, сделаю все в лучшем виде!
– Что сделаете? – с трудом вставил я в этот рваный монолог свой вопрос.
Цирюльник накинул на меня простыню, подоткнул за воротник и отступил на шаг назад.
– А какие варианты? – хмыкнул он, осматривая меня со стороны. – Вас спасет только андеркат. Очень модная стрижка… в определенных кругах.
Я беззвучно выругался. По работе в полиции мне частенько приходилось наблюдать на неблагополучных окраинах стриженных подобным образом молодых людей, и походить на одного из этих пронырливых типов не хотелось совершенно.
– По-другому никак? – спросил я в надежде на чудо.
Коротышка оправил пышные усы и вздохнул.
– Моншер, – обратился он ко мне будто к несмышленому ребенку, – у вас сожжена половина затылка и опален левый висок. Я могу просто подровнять волосы, но выглядеть результат будет просто похабно. Я ценю свой труд и уважаю клиентов, мне претит марать руки подобной халтурой. И не волнуйтесь, никто не собирается превращать вас в карикатурный шарж с последних страниц «Столичных известий», все будет… очень стильно. Вам понравится.
Я пожал плечами и разрешил:
– Приступайте.
Цирюльник кивнул и принялся за дело. Сначала он остриг затылок и виски, затем подровнял верх, зачесал волосы набок и увлажнил гелем.
– Вуаля! – передал он мне зеркало.
В зеркале отражался… не я. Ну, почти не я. И без того резкие черты лица с новой прической еще более заострились, и выглядел я, словно стригся подобным образом с юных лет. Головорез из неблагополучного района? Что ж, пусть будет так.
Опытный физиономист без всякого сомнения опознал бы во мне Леопольда Орсо, равно как и Льва Шатунова, но простого обывателя изменения вполне могли сбить с толку. И это было не так уж и плохо. Точнее, даже хорошо.
Я повертел головой из стороны в сторону и решил, что в определенной степени новая стрижка мне даже нравится. Теперь я буду выделяться из толпы даже без своего модного костюма. Как говорится, дешево и сердито.
Сердито? Да, вид у меня и в самом деле был определенно недобрый.
Цирюльник убрал простыню и несколько раз пшикнул одеколоном. Я поднялся со стула и встал у ростового зеркала, оглядел себя со стороны и кивнул. Неплохо.
– Ну как, моншер? – обратился ко мне цирюльник, убирая инструменты в саквояж.
– Лучшего и ожидать было нельзя, – признал я и в порыве неоправданного мотовства протянул ему последнюю пятифранковую банкноту. Теперь у меня в кошельке оставалась лишь мятая десятка да несколько монет. – Вы мне очень помогли.
Но только направился на выход, меня окликнул приказчик.
– Господин! – встрепенулся он. – Ваш старый костюм!
– Выкиньте! – распорядился я и вышел на улицу. Постоял на тротуаре, наслаждаясь легкими дуновениями ветерка, достал жестяную коробочку, сунул в рот обвалянный в сахарной пудре леденец.
Мои спасители сидели за уличным столиком кафе, я не стал подходить к ним и заглянул в ломбард с отгороженной железной решеткой витриной, где среди выставленных на продажу ювелирных украшений лежало несколько карманных пистолетов и револьверов. Оценив расценки на золотые безделушки, запонки я не стал даже предлагать и сразу расстегнул браслет хронометра.
– Сколько?
Хмурый оценщик принял часы и первым делом взвесил их, затем через вставленный в глазницу окуляр оглядел клеймо, открыл заднюю крышку, сразу защелкнул ее и безапелляционно объявил:
– Тридцать франков.
– Сколько?! – решил я, будто ослышался.
– Тридцать.
– Да как так?! Золотой корпус, золотой браслет! Чистого металла – сорок граммов! Даже если за полцены, как лом в заклад брать, шестьдесят – семьдесят франков выйдет!
Оценщик выложил хронометр на прилавок и повторил:
– Тридцать франков.
– Наручные часы! Хронометр! Календарь! Меньше пятидесяти и разговаривать не о чем! – возмутился я. – Да если не выкуплю, их за полторы сотни с руками оторвут!
Мужичок поковырял меж неровных зубов заточенной спичкой и усмехнулся:
– Можно подумать, ты их покупал. Тридцать франков.
«Покупал!» – хотел рявкнуть я, но сдержался. Высокий и крепкий, характерная стрижка, недорогой костюм. И бесцветные глаза никакой роли не играют, мало, что ли, среди сиятельных головорезов? Ясно и понятно, откуда у такого типа золотые часы.
И если этим утром я легко мог выручить за хронометр и сотню франков, то теперь мой потолок – жалкая тридцатка.
Проклятье! Я так на них рассчитывал! Покупал с мыслью иметь при себе золотой запас на самый крайний случай, а в результате мне просто смеются в лицо!
Вернув часы на запястье, я защелкнул застежку браслета и достал бумажник. Выудил из него двухфранковую монету и раздраженно припечатал к прилавку.
– Будьте любезны, – указал я на затесавшиеся среди ювелирных украшений очки с круглыми черными линзами, напоминающие окуляры слепцов.
– Держите.
Нацепив очки на нос, я подошел к окну и выглянул на улицу. Линзы оказались сильно затемнены, и яркий солнечный свет наконец перестал резать глаза.
– Беру! – решил я.
– Да, пожалуйста, – лязгнул в ответ скупщик кассой.