Багдадский Вор - Ахмед Абдулла
– Конечно, – ответил он. – Ты свободна. Почему бы и нет? Я ведь американец. Выпьем?
И они отпраздновали сделку бокалом рисового вина, разбавленного бурбоном и приправленного анисом и толченым имбирем.
Вечером после свадьбы муж с женой, вместо того чтобы отправиться в свадебное путешествие, устроили пьяный дебош среди роскошной, вновь отлакированной мебели в их квартире на Пэлл-стрит. Несмотря на суровые декабрьские морозы, они вместе высунулись из окна и проорали пьяный гимн в честь эстакады, которая возвышалась на фоне звезд среди горячих запахов Китая, исходящих из-за ставней и подвальных решеток, – холодная, суровая и, несмотря на весь гром и грохот, пустая.
Наг Хон Фа увидел, как Юн Лон переходит дорогу. С чувствительностью пьяного он вспомнил сестру Юн Лона, с которой он развелся, потому что она не могла родить ему детей, и громогласно пригласил его в квартиру.
– Заходи! Выпьем! – икнул он.
Юн Лон остановился, взглянул вверх и вежливо отказался. Но при этом он не забыл внимательно и одобрительно оглядеть златокудрую Мэй Хи, которая вопила вместе со своим огромным господином. Юн Лон был вовсе не безобразен. В мигающем свете фонаря тени резко, как трафарет, ложились на его узкое бледно-желтое лицо с гладкой кожей и резкими чертами.
– А узкоглазый-то красавчик! – заметила Фанни Мэй Хи, когда Юн Лон удалился.
Сердце ее мужа было смягчено алкоголем, и он согласился:
– Красавчик, само собой! Богатый! Давай еще выпьем!
На шестом бокале алкоголь отыскал в душе Наг Хон Фа поэтическую нотку. Он схватил свою смущенную невесту за колено и пропел ей импровизированную любовную песенку на кантонском. Правда, когда Фанни проснулась на следующее утро, у нее возникло отрезвляющее подозрение, что она связала свою жизнь с пьяницей. Но вскоре она выяснила, что ее подозрение было необоснованно.
Дебош был всего лишь приличествующим случаю торжеством в честь сына, которого так желал Наг Хон Фа. И во имя этого нерожденного еще сына и его будущего толстый муж Фанни поднялся с дивана, не испытывая ни сердечной, ни головной боли, вышел из квартиры и целый час торговался с Юн Лонгом. Последний продавал продовольственные товары оптом и владел складами в Гуанчжоу, Маниле, Нью-Йорке, Сан-Франциско, Сиэтле и Ванкувере в Британской Колумбии.
Ни слова не было сказано ни о Юн Цюай, ни о Фанни. Говорили исключительно о консервированных ростках бамбука и пиявках, маринованной карамболе и рассыпчатых миндальных пирожных. Только после того, как двое согласились на одной цене и скрепили сделку соответствующими фразами и рукопожатием (и хотя никаких письменных договоров не было, разорвав сделку, любая из сторон мгновенно потеряла бы лицо), Юн Лон заметил:
– Между прочим, платим наличными и сразу при получении. – И улыбнулся.
Он знал, что владелец ресторана был торговцем до мозга костей и жил долгосрочными займами и возможными доходами. Но раньше он всегда давал Хон Фа срок в девяносто дней без каких-либо вопросов или особых условий.
Наг Хон Фа медленно и загадочно улыбнулся ему в ответ.
– Я принес деньги с собой, – ответил он и вынул из кармана пачку зеленых купюр.
Оба посмотрели друг на друга с большим уважением.
– Первая сделка в моей брачной жизни – и я уже сэкономил сорок семь долларов и тридцать три цента, – сообщил Наг Хон Фа своему клану, собравшемуся тем же вечером в «Месте Сладостных Желаний и Райских Забав». – Ах, какое процветающее дело оставлю я сыну, которого мне родит жена!
Сын родился. Светловолосого, синеглазого и желтокожего мальчика назвали Брайаном в честь так называемого дяди Фанни, который владел салуном на Бауэри. Приглашения на крещение, которые разослал Наг Хон Фа, были розового цвета. Буквы на них были кислотного фиолетового цвета, по краям были зеленые незабудки и пурпурные розы, а на обратной стороне – реклама «Большого Дворца Шанхайской Кухни». Кроме того, он подарил жене браслет из матово-белого нефрита, серьги из зеленого нефрита, искусно инкрустированные перьями, сундук фигурок из стеатита, бутылочку французских духов, фунт пекинского цветочного чая, за который он заплатил семнадцать долларов, гарнитур из рыжих китайских соболей и новую запись Карузо.
Последние два подарка понравились Фанни больше всего, в особенности меха. Как только она достаточно набралась сил, чтобы встать с дивана, она надела соболя, хотя снаружи стояла смертельная августовская жара, и отправилась на прогулку по своим родным тротуарам. Фанни намеревалась воспользоваться своим правом на свободу улиц, городских огней и задней комнаты салуна ее дяди, грязные стены которой были покрыты рекламами выдающихся алкогольных заводов Кентукки и нестираемыми следами многих поколений мух. Комната была уставлена бугристыми столами и видавшими виды плевательницами. В ней царил дух бедности, лени, пахло пылью, несвежим пивом, бутербродами с сыром, мокрым табаком и потухшими сигарами.
– А ну-ка проваливай! – заявила Фанни красному от пыли каменщику, который, спотыкаясь, перевалился через порог задней комнаты и попытался обнять ее за талию с амурными намерениями. – Я – честная замужняя женщина, понял? – Затем она обратилась к мисс Райан, лучшей подруге ее бурных девических дней, которая сидела в углу, погрузив свой милый курносый носик в пену над кружкой пива: – Послушай моего совета, Мэми, и выходи замуж за узкоглазика! Вот это жизнь так жизнь – я ж дурного не посоветую!
Мэми пожала плечами.
– Если тебе нравится, Фан, так и пожалуйста, – ответила она. – Но это не для меня. Понимаешь, ты и сама по большей части узкоглазик…
– Что?! Да что ты несешь?! Я – белая! Что значит, я – узкоглазик?! – Фанни увидела выражение раскаяния на лице подруги: – Ну ничего. Мой узкоглазенький для меня в самый раз. Он ко мне относится как к белой женщине, тут уж ничего не скажешь!
