Даниэл Уолмер - Багровое око

Сначала он просто вызывал к жизни мелодии, приходившие ему на ум, какие он слышал в своих бесчисленных странствиях. Какие впитывал в себя ветер, проносящийся по степям, горам и джунглям, пинающий перекати-поле, срывающий желтые орхидеи, путающий плети лиан… Потом он перешел к напевам родной Немедии. Он пел колыбельные, которыми немедийские матери уводят в сон своих маленьких детей, он пел огневые песни, которыми укрепляют свой дух воины перед битвой.

У старого барона помягчели и прояснились глаза. Он на цыпочках подошел к постели дочери и заглянул за край полога. Вернувшись к Шумри, он знаком повелел ему нагнуть голову и прошептал на ухо:

— Она плачет! Я не видел ее слез уже несколько лет. Может быть, ты сыграешь что-нибудь веселое?

Шумри, не прерывая игры, так же шепотом ответил:

— Это хорошо, что она плачет! Пусть! Слезы тоже иногда бывают лекарством: они омывают и очищают душу, как летний дождь очищает лицо земли.

Теперь из-под пальцев его полилась любовная песня, та, что он играл и пел когда-то для Илоис. Это было в последнюю их встречу, когда ошеломительное открытие взаимной любви бросило их друг к другу. Тогда его качало от хмеля и счастья, и голос его прерывался, и слова путались, но Илоис сказала, что более прекрасной песни не слышала никогда.

То была история о двух влюбленных, которым судьба не дозволяла соединиться. Решив покинуть этот мир, они выбирают, как сделать это красивее всего. Ринуться ли с высокого утеса, чтобы несколько мгновений пожить, как птицы, белые смелые птицы, не ведающие забот… спрыгнуть ли с борта лодки далеко от берега, чтобы в зеленой воде ощутить себя рыбами, вольными и прохладными, не знающими тоски… Или же остаться людьми и в последний свой миг и насмотреться на алый, на царственный и горячий цвет собственной крови, истекающий из раны в груди…

Внезапно песню прервал донесшийся из-за синего полога негромкий вскрик. Старый барон ринулся туда, и комнату потряс рев, полный отчаянья и бешенства.

— Ты убил ее!!! О, ты убил ее, мою дочь!..

Шумри выронил цитру и подбежал к постели. Он увидел Илоис, очень бледную и очень худую. Глаза ее были закрыты, под левой грудью на белой рубашке расплывалось алое пятно, а в складках белья лежал небольшой кинжал, выпавший из ее пальцев.

— Презренный обманщик! Наглый шарлатан! Я выдумаю для тебя самые страшные пытки! — кричал вне себя старик, потрясая жалкими сморщенными кулаками.

Присмотревшись, Шумри с огромным облегчением увидел, что Илоис не мертва, но лишь в обмороке. Рана ее показалась страшной только с первого взгляда. Тонкой синеватой руке с прозрачными пальцами не под силу было сжать рукоять как следует и нанести смертельный удар.

Шумри хотел было перевязать ее рану, оторвав кусок простыни, но обезумевший старик оттолкнул его. На крики барона сбежалась стража.

— В темницу его! Он убил своей музыкой мою дочь! Хватайте его и вяжите крепче, крепче!!!

— Подождите! — Шумри едва успел сорвать с шеи ожерелье Алмены и вложить его в недвижную ладонь Илоис. — Неужели вы не видите: она вовсе не умерла! Ее рана не опасна, она всего лишь потеряла сознание!..

Но стражники, повинуясь воплям своего господина, навалились ему на плечи и руки и поволокли к дверям.

— Обещайте мне, — кричал упирающийся Шумри барону, — что вы наденете его камни ей на шею! Они обладают целительной силой! Они обязательно ей помогут! Если же не помогут — казните меня!..

— Я обещаю тебе!.. — кричал старик в ярости пытаясь разорвать на себе парчовые одежды. — Я обещаю, что эти камни будут на твоей шее, когда ты повиснешь вниз головой! Я обещаю такие пытки, которым удивятся даже в Кхитае!..

Целителя из Кофа вытащили за дверь и поволокли вниз по лестнице.

— Сторожить как следует! Не спускать с него глаз ни на миг! И не вздумайте его казнить, пока я не придумаю ему самую страшную казнь! Я, я, я! — до утра буду выдумывать ему казнь!!! — задыхаясь и хрипя, наставлял стражников бегущий следом барон.

Он затих, только когда за Шумри захлопнулась тяжелая дверь темницы.

Когда барон на дрожащих старческих ногах поднялся в комнату дочери, его ожидало новое потрясение. Илоис пришла в себя. Не обращая внимания на струящуюся из неглубокой раны кровь, она рассматривала синие камни, оказавшиеся в ее ладони.

— Что это такое, отец? — спросила она.

Барон уже забыл звук ее голоса — так давно Илоис не разговаривала ни с ним, ни с кем-либо другим.

— Это… это… — забормотал он, протягивая к камням трясущиеся руки, — это талисман проклятого кофского колдуна… Отдай их мне! Я выброшу их в реку… Их колдовство принесет тебе вред!..

Но Илоис крепко сжала прозрачную ладонь с камнями и покачала головой.

Шумри оказался в каменном мешке, почти таком же, как тот, куда бросили его в мире с фиолетовой кровью. Единственное отличие — хлеб, кусок которого швыряли ему раз в день, был съедобным.

Его держали в камере смертников, потому что барон собирался казнить его самой лютой и страшной казнью на следующее же утро. Но память старика и его рассудок, подточенные долгими годами тревоги за жизнь дочери, были уже не те, что прежде. Проснувшись утром, барон был в полной уверенности, что кофийский шарлатан, заставивший его испытать такой ужас и такое отчаянье, уже предан мучительной смерти. Правда, он не очень помнил, какой именно, но это было и неважно. Даже если его подвергли не слишком изощренному виду казни, особой беды в этом не было: ведь Илоис не умерла. Больше того, она встала с постели!

Прилежная стража продолжала сторожить узника, как было ей приказано, ни на миг не спуская с него глаз. Возможно, у начальника стражи и мелькала мысль, что барон выдумывает способ казни уж слишком долго, но, как полагается хорошо вышколенному слуге, он не позволял себе задавать хозяину лишних вопросов.

Шумри потерял счет дням, проведенным в полной тишине и тьме, нарушаемой лишь раз в день лязгом засовов и грохотом открываемой двери, когда ему приносили кусок хлеба и кружку воды. Ни отсутствие света, ни затхлость воздуха, ни каменный пол, ни голод не мучили его с такой силой, как мысль о том, что Илоис пыталась покончить с собой от звуков его музыки. Но почему? Если тема песни натолкнула ее на мысль, что многолетнюю муку можно пресечь одним решительным ударом, — тогда Шумри виноват лишь в том, что не подумал хорошенько, прежде чем запеть. Но если она узнала его? По той же песне, по голосу, по интонациям, по забившемуся сердцу?.. Конечно же, она узнала его, не могла не узнать! И воспоминание о его предательстве было таким мучительным, что вынести его она не смогла. Не смогла, не захотела дышать одним воздухом с трусом и предателем…