Багдадский Вор - Ахмед Абдулла
Но чуть больше четырех месяцев назад на своем последнем пиру он перебрал бренди – это-то его и убило.
Тогда Донаки и Дауд послали вверх по реке, одного за другим, трех наместников – Фута, Бенцингера и Грейнджера. Все трое были урожденными африканерами, знатоками местности и туземных языков, и все проявили себя с самой лучшей стороны в других важных портах. Поэтому Ди-Ди и сочли их работниками, заслуживающими доверия, которых можно отправить в большой бассейн Л’Попо.
Но за последние четыре месяца все трое, один за другим, исчезли, как будто Африка их проглотила. Ни записки, ни следа.
Они просто сгинули в никуда.
Они не могли уйти в буш по собственной воле – на то у них не было причины: все их ведомости и счета были безупречны. Они не могли уйти на охоту, поскольку были зрелыми мужчинами и успели пресытиться убийством животных. У них не было личных врагов, и они никогда не ссорились с дружелюбными и довольными жизнью туземцами.
Они исчезли.
Гонцов и разведчиков из числа туземцев посылали во все концы. После того как пропал третий, Грейнджер, с побережья выписали следопыта высшего сорта – хитрого мулата-португальца, но он также не смог ничего поделать.
Тогда Джеральд Донаки сам отправился вверх по реке. Он задавал вопросы, обещал взятки и награды, прочесывал мили леса вокруг, вторгался в туземные краали, угрожал, обвинял, запугивал.
Но чернокожие, очевидно, вовсе не были виноваты в исчезновении трех его наместников. Он не нашел ни следа.
Тем же утром он, изнемогая от жары и гнева, вернулся с одной лишь неудачей. А неудачи он переносил плохо.
Донаки снова ударил кулаком по столу:
– Скажи-ка мне, Дауд, что нам делать?
– Выход у нас всегда есть. Мы можем продать наше дело королевской компании.
Донаки засмеялся, но его смех был грубым и невеселым.
– Продать? В таком состоянии? Не разгадав эту тайну? Пока я жив, этого не будет. Я не позволю этому проклятому континенту победить меня.
Араб пошел в угол и налил себе воды.
– Во имя Аллаха, милостивого, милосердного, – торжественно и набожно сказал он, прежде чем опрокинуть стакан. Затем он повернулся к товарищу и сказал: – Ты точь-в-точь как все прочие христиане, что вечно сражаются с собственным упрямством. К чему? Какая в этом выгода? А если выгоды нет, то какая слава? К чему сражаться с Судьбой? Так уж Судьба рассудила, что тот, у кого хорошая голова, становится почитаемым и богатым беем, а тот, у кого хорошие ноги, становится пастухом. У нас с тобой хорошие стада. Мы богаты. Давай продадим наше дело и вернемся каждый в свою страну.
Но Донаки не отвечал. Он молча сидел, недовольно нахмурившись и глядя перед собой.
Уже целый час с широкой веранды вокруг дома доносилась беспрестанная невнятная болтовня резких и грубых голосов туземцев. Это молодые слуги говорили друг с другом, время от времени срываясь в пронзительный бессмысленный смех.
Донаки не обращал внимания на шум – он слушал его уже двадцать лет. Этот шум был частью его жизни, частью каждого его дня, частью Африки. Он смирился с ним так же, как смирился с жарой, лихорадкой, летучими и ползучими тварями и громом деревянных барабанов по ночам, что передавали сообщения из деревни в деревню.
Но вдруг он поднял глаза, насторожился и прислушался.
Туземец произнес название порта выше по реке:
– Великий бассейн Л’Попо. – И повторил восхищенным шепотом: – Великий бассейн Л’Попо!
Донаки повернулся к товарищу:
– Они тоже…
– Да, – прервал его араб, завершая его мысль, а заодно и его фразу. – Они тоже говорят о тех трех, что пропали. История о них ходит по всей местности. Барабаны разнесли весть по всем деревням. И тем не менее, – Дауд усмехнулся и указал на гору писем на столе, – и тем не менее, многие жаждут занять это место.
Внезапно болтовня снаружи прекратилась и наступила резкая пауза. Затем один голос заговорил на том же местном диалекте, что и остальные, но с другим акцентом. Его речь была напряженной, он говорил, по-видимому, о чем-то загадочном и важном, но говорил так тихо, что мужчины, сидевшие в доме, не могли разобрать слова.
И снова наступила полная тишина, лишь мухи жужжали.
Затем тот же тихий и напряженный голос заговорил снова.
– Махмуд, ты слышишь? – спросил Донаки. – О чем болтает этот проклятый туземец?
Араб встал, знаком показал другу, чтобы тот сидел тихо, бесшумно, потому что был обут в домашние туфли, подошел к двери и прислушался.
Снова снаружи загудел тот же низкий взволнованный голос, но на этот раз в потоке слов удалось разобрать одно: «Умлино». И вскоре снова: «Умлино».
Несколько минут араб внимательно прислушивался, затем подошел поближе к товарищу:
– Они говорят о новом умлино, о новом могущественном знахаре. – И добавил, точно вспомнив что-то важное: – Будь прокляты все неверные!
– Кто говорит?
– Новый мальчишка, тот плосколицый отпрыск неудобосказуемых свиней, что называет себя Макупо.
– Ах да, паренек из буша, который носит кирпично-красное покрывало и синие бусы.
– Он самый.
– Какое отношение он имеет к знахарям? И как, черт побери, умлино связан с исчезновением трех моих наместников?
Теперь загремел голос Донаки, охваченного неожиданной вспышкой гнева:
– Я научу этого шарлатана, как мутить воду среди моих слуг! Позови-ка его, Махмуд. – Донаки схватил со стола короткий хлыст из шкуры единорога: – Я научу этого безмозглого туземца…
Дауд толкнул товарища обратно в кресло и обратился к нему со спокойной уверенностью в голосе и ощущением собственного превосходства во взгляде из-под тяжелых век:
– Я отправлюсь на север и раскрою эту тайну. Тише, друг сердца моего, помни, что гласит пословица: «На губах лжеца – золото, на губах заблудшего – страсть». Тише!
Донаки посмотрел на него и устало сказал:
– Махмуд, но я ведь только что оттуда вернулся.
Араб присел рядом с ним и ответил:
– Да. Но когда ты уходил, среди наших чернокожих не ходили слухи о знахарях на севере, о великих умлино, что способны творить множество чудес. Я слышал, что они говорят там, – он указал на веранду, – да будут прокляты все неверные!
Донаки засмеялся:
– Старик, я уважаю твои старинные магометанские предрассудки. Но ты прекрасно знаешь – у этих дикарей что ни день, то новый знахарь или еще какая-нибудь
