Кукла-талисман - Генри Лайон Олди
— А вас, Рэйден-сан?
Я вздохнул:
— Со мной сенсей молчалив. Это, наверное, хорошо.
— Почему же?
— Потому что мой отец ругает меня за двоих.
— Это правильно. Отец должен быть вдвойне строг к сыну. Эй, Хисикава!
— Здесь, господин! — откликнулся самурай, ехавший за нами.
— Напомни мне: когда всё закончится, я хочу заглянуть в «Дзюнанна Йосеи». Полагаю, там есть с кем скрестить палки или схлестнуться плетями.
Я понял, что отца ждёт испытание. Ещё я понял, что господин Цугава излишне самоуверен. «Чины чинами, — говаривал мне отец, — а под крышей додзё все равны». Не думаю, что господину Цугаве придётся по душе такое равенство.
— Сестра, — пробормотал Цугава, оборачиваясь через плечо. Мы уже свернули за угол, но я готов был поклясться, что в своём воображении господин Цугава всё ещё видит Каори. — Братья лучше сестёр, сыновья лучше дочерей, это несомненно. Но пускай даже сёстры, ладно. Хорошо, когда в семье есть ещё дети, кроме наследника. Если это женщины, они могут родить мальчика. Хуже, когда сын один. Страх потерять что-то, если у тебя ничего нет на замену, превыше иных страхов. Сестра? Вам повезло, Рэйден-сан, вашему отцу повезло…
Я знал, что он говорит о себе и о своём сыне.
«Я отвечу на все ваши вопросы, Рэйден-сан. Если я не захочу отвечать по личным причинам, я открыто заявлю вам об этом. Если вы будете настаивать, я изучу мотивы, движущие вами…»
К чему спрашивать, когда и так ясно: кроме бедняги Ансэя, которому вздумалось наложить на себя руки, у господина Цугавы нет детей. Нет детей, нет пороков, нет слабостей — живой образец самурая. Уверен, он уже жалел о том, что раскрылся передо мной: такое поведение в клане Хасимото считалось недостойным. Лишь трагическое событие, случившееся ночью, в какой-то мере оправдывало дрогнувшего господина Цугаву перед строгим господином Цугавой.
«Дед умер, отец умер, сын умер, внук умер!» Если порядок меняется, о счастье можно забыть, это точно. Случается, амулеты дают сбой.
Говорить Цугаве, что Каори — приёмная дочь, я не стал. Вряд ли это интересовало его. Да и мы в последнее время так привыкли к девочке, что стали забывать, откуда она взялась в нашем доме. Первый месяц моя матушка разве что не облизывала бедную сиротку, буквально топя её в заботе и любви. Кормила с руки, гнала прочь от любой работы. Бедная сиротка! Так матушка звала Каори и при нас, и при ней, делая вид, что запамятовала о существовании живых-живёхоньких пьяницы Нацуми и беглого лавочника. Потом мать сообразила, что слово «сиротка» плохо звучит в отношении той, кто живёт у родителей, пусть даже приёмных, и отказалась от опасного слова. От слова, но не от всесокрушающей заботы. Думаю, так она справлялась с чувствами, с памятью об смерти маленького Мигеру.
Каори боялась этой чрезмерной, удушливой опеки. Пугалась, когда матушка избавляла её от трудов по дому, пряталась, плакала ночами. Я не знал, что делать; вернее, что ни делал, становилось только хуже. Тогда за дело взялся отец. Он сурово переговорил с матушкой — меня при разговоре не было, но в его суровости я не сомневался. Затем отец взялся за Каори. Он вёл себя с ней угрюмо, замкнуто, не тратя времени на пустую болтовню. Гонял к разносчику соевого творога за утренними покупками, в лавку за бобами и имбирём; ворчал, если Каори задерживалась. Велел заштопать прохудившуюся одежду, выстирать пропотевшую. Показал, как он чинит ремешки у сандалий, велел попробовать, обвинил в криворукости. Пару раз дал затрещину — лёгкую, как пёрышко, учитывая тяжесть руки моего батюшки. «Вскипяти воду! — командовал он. — Завари чай! Я сейчас уйду, открой ворота…» Даже к колодцу за водой посылал, чего я, право слово, не ждал, учитывая историю Каори и её покойного брата.
Каори расцвела. Летала, щебетала. Смеялась.
Матушка только диву давалась. Постепенно Каори стала подсаживаться и к ней, и к нашей служанке О-Сузу, исполнять их поручения, учиться домашним хлопотам. Дошла очередь и до меня. Из бога Дзидзо, каким я стал для девочки после того, как вытащил её из Грязного переулка, а главное, из грязных лап собачника Шиджеру, я превратился в живого человека. Да, в предмет для обожания, что весьма меня смущало, но всё-таки!
Быть божеством утомительно, знаете ли.
Мой отец не только ловко владел оружием и честно патрулировал улицы. Он — ну, вы поняли! — ещё и недурно разбирался в детских страхах и помыслах. Излишняя опека пугала Каори, как пугает нас всё непривычное, чуждое. Девочка даже призналась мне, что поначалу ждала беды. Откармливают? Готовят товар на продажу. Дарят новое платье? Сегодня придёт покупатель. Не подпускают к очагу? Велят умыться? Ну да, кто же купит замарашку… Требования отца, обыденность, беготня в ежедневном семейном круговороте — вот что вернуло Каори к жизни, сожгло страх, заставило поверить в новую жизнь.
Об этом я размышлял всю оставшуюся дорогу до усадьбы господина Цугавы. А что мне оставалось, если он молчал?
2
«Чувствуете разницу?»
— Господин! Вы вернулись, господин!
Высокий забор. Главные ворота. В воротах привратник: пожилой, но ещё бодрый, судя по поведению. Мигом раньше он выскочил из своей сторожки, словно пёс из конуры, и распахнул воротные створки так широко, как только это позволяли столбы и петли.
— Какое счастье, господин! — ликовал он. — Какое счастье!
Казалось, Цугава вернулся с войны, с той древней войны, откуда чаще всего не возвращались.
— Ты молодец, Гичин, — свесившись с седла, Цугава хлопнул привратника по плечу. Тот просиял: видимо, хозяина и слугу связывали давние отношения. — Когда ты у ворот, я спокоен за дом. Что мой сын?
— Молодой господин отдыхает. Его жизни ничто не угрожает.
— Ты уверен?
— Уверен, господин. Рана пустячная, быстро заживёт.
— Ничего необычного?
Привратник задумался.
— Плохо ест, — наконец вздохнул он. — Раньше молодой господин ел лучше. Старшая госпожа сварила ему осьминогов. Своими руками! Молодой господин отказался, велел подать в другой раз. Представляете? Он отказался от осьминогов!
Цугава посмотрел на меня. Я пожал плечами. Было фуккацу, не было — отказ от осьминогов ничего не говорил мне.
— Хорошо, — вздохнул Цугава. — Держи бирку, Гичин.
Он спешился и протянул привратнику кожаную бирку с выжжеными на ней иероглифами. Что там было написано, я не знал — не смог прочесть. Остальные самураи последовали примеру господина: спешились и отдали Гичину свои бирки. Я тоже слез с лошади и развёл руками: бирки мне не выдали.
— Вам не надо, — успокоил меня Цугава. — Вы гость. Но если захотите на время покинуть усадьбу, возьмите бирку у Гичина. По возвращении отдадите.
— Зачем? — не понял я.
