Шимун Врочек - Рим. Книга 1. Последний Легат

— Рабы, вольноотпущенники и гладиаторы на торжественный обед не допускаются! — кричит зазывала.

За «предками» несут на носилках знаки их отличий. Консулов у нас в семье не было, но были квесторы, преторы, и даже один цензор затесался. И был один легат — Луций. Тоже в прошедшем времени — «был».

Синяя пенула на мне, синие одежды на ликторах. Коричневые и голубые плащи на женщинах. Синий — цвет смерти. За носилками отплясывают комический танец, я слышу смех. За комиками идет отряд плакальщиц — я слышу вой. Впереди играют флейты. В общем, все при деле.

— На гладиаторских боях будет сорок бойцов! — надрывается зазывала. — Луций Деметрий Целест скончался… Луций Деметрий…

«Прощай, брат», — думаю я, шагая. Кажется, пора начинать ритуальный плач?

Луций! Вот ты идешь впереди всех, как при жизни, уверенный, что знаешь лучше, — но сейчас ты ведешь нас к погребальному костру. Чтобы доказать, насколько смертен бывает человек. Внезапно смертен…

Внезапно, очевидно, необыкновенно смертен.

Прощай.

Луций! Ты, при жизни бывший умнее всех, теперь глуп — как глупа мертвая, пустая плоть. Ты, при жизни чуть не ставший богом, теперь станешь прахом. Пусть твоя душа за Ахероном, пусть кровь твоя досталась псам…

Луций! После смерти отца, когда мы, потерянные и раздавленные, стояли у его гробницы, не зная, куда податься, когда из мира вынули самую главную ось — медную основу всего — и мир кружился и разваливался под нашими ногами, — что сделал ты? Вспомни, брат. Твоя бессмертная тень, напоенная жертвенной дымящейся кровью, должна знать…

Что ты сделал?

Ты занял место нашего отца. Стал центром Космоса — для нас, твоих младших братьев. Маленький Квинт затих на руках няньки, я рыдал, не помня себя, смешной, жалкий, — и лишь ты оставался умным и смелым. Самым умным и самым смелым из нас.

И вот ты лежишь, завернутый в саван. Как детская кукла. Загримированный, чтобы скрыть следы разложения, нарумяненный, подкрашенный, в самой лучшей тоге.

Луций!

Здравствуй, брат.

Тебя хороним… Ничего?

Когда великий Гай Юлий Цезарь — ради лучшей подготовки зрелищ, ублажающих народ и радующих сердца граждан Рима, — уговорил знатных патрициев принимать в дома и обучать воинскому искусству гладиаторов, в семью Деметриев Целестов попали некоторые из них. Нумидиец Фессал был одним из тех десяти бойцов, что обучались владению оружием в доме моего отца.

Ему было тогда лет шестнадцать. Крутой парень. Он учился у тех же учителей, что давали уроки меча нам, сыновьям Луция Деметрия Целеста-старшего, ел наш хлеб, жил с нами — нет, не в пристройке для рабов, ему выделили отдельную комнатку в большом доме. Мы выросли вместе. Он был ненамного старше меня и на два года младше Луция, а маленького Квинта искусству меча обучал уже он сам, Фессал, ставший из гладиаторов учителем гимнастики и фехтования, а позже — верным спутником Квинта, нашего младшего. Нашего балбеса, как мы его называем.

Ростом Квинт вымахал на голову выше меня. Верзила. В отличие от нас с Луцием, темноволосых и коренастых, младший уродился светлым и высоким — в нашу мачеху, ставшую женой отца через год после смерти моей матери. Законы, не позволяющие женам, потерявшим мужей, долго оставаться вдовами — все ради блага Рима! — теперь заставили отца принять новую жену. Молодую и красивую — это ли не жертва на алтарь родины?

Думаю, с матерью Квинта отец был почти счастлив — хотя и недолго… В этом мире все в воле богов. И судьбы. Над судьбой даже боги не властны. Три сестры, три Парки, плетущие нить, — в их ножницах заключена жизнь и смерть. И вот они сошлись, два бронзовых лезвия. Щелк! И не стало нашего отца. Щелк! И не стало брата.

Луций! Ладно… молчу.

Рим. Огромный город, изнемогающий от жары. Центр мира, залитый мрамором, окутанный дымкой томящегося воздуха. Раскаленная волна накрыла твои дворцы и виллы, форумы и цирки, трущобы и храмы, раздробила в мраморную крошку твои гладкие кости, охватила твои горделивые строения душными объятьями. Мало жить в тебе, Рим. В тебе надо умирать. Ты ревнив и требователен к людям, залит потными распаренными телами рабов и блестящими смуглыми телами нумидийских рабынь. Да, Рим, я не люблю тебя. А ты не любишь меня. Но сегодня мы хороним моего брата, твоего сына и гражданина — мы хороним ум и доблесть, блеск глаз и остроту ума, мы хороним величие и честь. Мы хороним моего брата, Луция…

Так что терпи, Рим.

В путь по Фламиниевой дороге отправляется процессия. Мы спускаемся с Палатинского холма и выходим на Форум, рассекая толпы зевак. Они оборачиваются нам вслед. Идут за нами.

А мой брат шагает впереди. Вы знаете моего брата? Все знают моего старшего брата.

— Луций Деметрий Целест, — повторяет зазывала, — скончался!

Я слышу вой плакальщиц. В душном застывшем воздухе он висит, как нотка тошноты, как легкий запах помоев по утрам.

Они плачут по Луцию. А мне кажется, что это воют римские собаки.

…Когда тело брата привезли из Германии, забальзамированное и обложенное льдом для лучшей сохранности, я вызвал к себе лучшего мастера из тех, что делают тебя красивым после смерти.

— Речь, — напоминает зазывала вполголоса.

Я киваю. Я потратил на написание надгробной речи неделю и всю прошлую ночь. От недосыпа режет глаза, в животе растекается противная, липкая слабость. Распорядитель похорон поднимается на трибуну и дает сигнал флейтистам — ждите!

Тишина.

Пока я поднимаюсь по каменным ступеням, передо мной медленно вырастает тысячеликое лицо города. Форум, запруженный народом, — тысячи глаз смотрят на меня. Храмы и портики. Виллы и инсулы. Бани и таверны. Гордыня и мрамор.

Рим. Город, который не поддался бесчисленным ордам Ганнибала. Город, который с легкостью завоюет осел, груженный золотом.

Где-то там, на Палатинском холме, стареющий принцепс сидит в своем доме. Август не любит дворцы. Он их даже не строит.

Август подвержен приступам гнева. Однажды он заподозрил некоего гражданина в том, что тот соглядатай, и приказал заколоть его у себя на глазах. И гражданина закололи.

Добрый, мудрый, справедливый принцепс. Нет, нам не нужна Республика… Нам нужно, чтобы у правителя всегда было хорошее настроение.

— Ты приглашен на прием к цезарю, — говорит голос.

— Что? — Я поднимаю голову.

Передо мной стоит молодой вольноотпущенник, обычно принцепс делает таких, как он, чиновниками или порученцами.

— Цезарь зовет тебя в гости, благородный Гай Деметрий Целест.

Обращается как положено — уважительно. По имени моего отца. Но я все равно вздрагиваю.

— Твоя просьба удовлетворена, Деметрий Целест, — говорит вольноотпущенник негромко. — Цезарь примет тебя за два дня до августовских календ, после полудня. — И, не дожидаясь ответа, уходит.

Я говорю речь. Люди слушают. Кто-то даже плачет. Приятно.

Когда я устаю говорить, вступают флейты. Это тоже очень трогательно. Потом флейты стихают, и я продолжаю говорить. Слезы текут.

— …Умер мой брат дорогой, брат мой, навеки прощай! — заканчиваю я речь словами Гая Валерия Катулла, хорошего римского поэта, а не какого-нибудь изнеженного грека.

Все аплодируют.

После мы опять идем.

Ликторы в синих одеждах шествуют впереди процессии — их шестеро. Мой брат так и не стал консулом, не успел, но легатом… Легатом Семнадцатого легиона он был два года.

Синий — цвет смерти. Плечо болит от тяжести носилок. Ты и после смерти давишь на меня, брат.

Мы идем по улицам вслед за прихрамывающим архимимом — простите, он сейчас Луций, мой старший брат, и будет таким до момента, когда пламя взметнется над завернутым в саван телом и достигнет небес.

Факелы дрожат в руках рабов, пламя их едва заметно. Опаленные солнцем небеса плохо горят, думаю я. Даже пламени нечем дышать в этом проклятом городе. Сажа летит в стороны и медленно поднимается над головами. Невесомые черные лоскуты. Мой брат Луций неторопливо бредет в Аид, где его ждут отец и наша мать… обе матери. Наша и Квинта. Надеюсь, хоть там они все поделили…

Я вспоминаю, как вкладывал медяки в рот брата, и плачу. В смерти все равны. И последний бедняк, и первый сенатор исчезают в пламени, держа в зубах по медной монете в треть асса — для оплаты перевозчику…

Я поднимаю голову и слышу вой плакальщиц. Жара. Глотаю пересохшим ртом. Жажда. Когда я совсем готов упасть от изнеможения, я вижу Тарквиния, старого раба, несущего чашу. Я даже отсюда могу разглядеть ее запотевшие бока. Вода! Наконец-то. Не дойдя пары шагов, Тарквиний спотыкается и выплескивает воду к моим ногам.

Я смотрю, как влага впитывается в землю.

— Я отправлю тебя в пекарню, — говорю я. — Глупый никчемный старик!

В пекарню, где от мучной пыли слепнут глаза и нечем дышать. Тарквиний не протянет там и недели… Он поднимает седую голову, смотрит на меня. Я вижу слезы в его глазах. Даже так?