Избушка на костях - Ксения Власова
– Ну, ведьма, говори, – потребовала мачеха, встав позади меня и вновь прислонив нож к моей шее. – Да врать не вздумай, вмиг кровь пущу!
– Что мне врать? – устало сказала я. На плечи будто каменные плиты опустили, а в душе медленно разливалась холодная пустота. – Спрашивай, отвечу.
Купава со Златой переглянулись. В их настороженных взглядах мелькало недоверие. Что бы я ни сказала, ни одному оброненному слову не поверят.
Мачеха больно ухватила меня за волосы, заставив вскинуть голову. В глазах закипели злые слезы. Я не позволила им пролиться и посмотрела прямо в лицо мучительнице.
– Погасшее солнце – твоих рук дело?
Я усмехнулась. Перед внутренним взором предстал Красно Солнышко – таким, каким я его видела в последнюю встречу. Золотой кафтан, мягкие светлые кудри, рыжие веснушки на почти не тронутом щетиной лице. Даже в таком молодом теле Красно Солнышко пыхал силой, будто раскаленная печь – огнем. Могла ли я что-то противопоставить столь древнему могучему существу?
– Нет тут моей вины, – честно ответила я. – Не по плечу мне что-то указывать солнцу.
– Врешь! – желчно прошипела мачеха и со злобой пнула наплечный мешок, притащенный вместе со мной. – С детства меня за нос водишь и тут обмануть решила! Все твоя дурная кровь, не будет от нее прока.
Мешок с глухим стуком прокатился по щербатым половицам и замер. Из его раскрытого ворота смущенно, будто девица на смотринах, выглянул череп. Его горящие глазницы ослепили зелеными вспышками всю избу, залили ее холодным мшистым светом.
– Это что еще за чудо чудное? – изумленно спросила Злата и бесстрашно присела на корточки перед черепом. – Что за колдовство?
– Не трогай, – предупредила я. Живот скрутило узлом, плечи сделались каменными. – И близко не подходи.
– Тебя забыли спросить! – фыркнула мачеха. – Ей ножом грозят, а она указания раздает. Иль думаешь, у меня рука дрогнет тебе кровь пустить?
Лезвие впилось в кожу и соскользнуло по шее вниз. Меня окатило острой, обжигающей болью. Багряные густые капли сорвались и упали на дощатый пол витиеватыми кляксами. Одна из них, как и когда-то давно, угодила в огарок свечи, стоявший на столе рядом со мной. Робкий огонек, напитавшийся кровью, взвился разбуженной змеей и зашипел. Злата, протянувшая ладонь к черепу, испуганно вздрогнула и обернулась. Я никогда не забуду этот миг, не смогу стереть его из памяти. Он цепкий, колючий, как репейник, впившийся в подол нижней рубахи. Сестрица приоткрыла рот, нахмурила брови и… скорчилась от боли, когда зеленое пламя, вырвавшееся из пустых глазниц, прошибло ее насквозь, точно молния – дерево. Нечеловеческий вой пробрал до мурашек. Широко распахнутые девичьи глаза бесконечно долгое мгновение всматривались в пустоту, невидимую для нас, а затем сестрица кучкой черного пепла осыпалась на пол. Ни одежды, ни лент, ни украшений – ничего от нее не осталось, лишь маленькая горка золы, которой присыпают грядки на огороде.
– Нет! – вскрикнула мачеха и шарахнулась от меня, как от чумной. – Нет!
На негнущихся ногах она рухнула, будто кукла, у которой оборвали ниточки, возле того места, где только что была Злата. Морщинистые, загорелые от работы в поле руки загребли черную золу, пропустили ее между пальцами и прижали к груди, точно жаждали убаюкать младенца. Лицо мачехи исказилось болью потери – самой сильной болью, что суждено испытать человеку.
– Верни ее! – взмолилась она, по ее щекам покатились слезы. – Возроди!
Горло перехватило, точно кто-то сжал его. Я отвела взгляд и промолчала. С языка рвались бессвязные утешения, глупые оправдания, но все они бессмысленны. Я знаю: время – точно река, его вспять не обернуть. Но как сказать об этом убитой горем матери?
– Не хочешь?! Так я уговорю тебя!
Я с опаской взглянула на обезумевшую мачеху. Она тяжело поднялась с пола и теперь приближалась ко мне с ножом наперевес. Шаг, еще шаг… Позади нее, зажав рукой рот, стояла Купава. Прежде чем я успела что-то сделать – вскочить с лавки, спрятаться под стол или вовсе выскочить за порог, прокравшись мимо сестрицы, – мачеха раненой волчицей бросилась ко мне. Занесенное в воздухе лезвие разрезало густую темноту и прицельным ударом рванулось в мою сторону. Свист ножа пронесся совсем рядом со скулой, но чудом не задел ее. С губ мачехи сорвался то ли плач, то ли рык, но он оборвался так же неожиданно, как прерванная песня. Свет, вырвавшийся из глазниц, зеленой молнией пронзил мачеху. Та на миг замерла, ее руки коснулись груди, в которой алела огромная дыра, разрастающаяся по всему телу черным кострищем. Мачеха скорчилась, изогнулась дугой, стремясь сбросить корежащую ее муку, и осыпалась на пол безжизненным пеплом.
Я пораженно уставилась на небольшую кучку, похожую на наметенный сугроб, и отчаянно затрясла головой. Я этого не хотела! Паника завладела мною, как ветер – птицевертом на крыше. Меня тоже закружило, затрясло, а перед глазами заплясали цветные пятна.
– Не тронь меня! – закричала Купава, бухаясь передо мной на колени и складывая ладони в мольбе. – Пощади!
Череп позади нее усмехнулся. Я готова была поклясться всем святым, что видела, как лязгнули белые зубы. Глазницы снова вспыхнули, наливаясь зеленым светом, точно готовящаяся к укусу змея.
– Я не желаю тебе зла, – растерянно пробормотала я. – И обиды не держу.
Купава подняла на меня заплаканные, полные ужаса глаза размером с пятак.
– Так простишь меня? Отпустишь, сестрица?
Кто-то обхватил меня за пояс сзади, и я едва не подпрыгнула. Обернулась, выставив вперед ладони, точно щит, и потрясенно замерла. Передо мной стоял Тим. Его лицо залило кровью, ее ручейки расчертили кожу, будто краска, придав еще большее сходство с маской. На дне глаз пылали алые огоньки, разрастающиеся и грозящие затопить собой всю радужку.
– Беги, – сказал он, на миг прижав меня к себе. – Еще успеешь спастись!
– Спастись? – растерянно отозвалась я, лбом утыкаясь в его грудь. – От чего?
Новый вопль нечеловеческой боли заставил меня вскинуть голову. В двух шагах от нас корчилась в языках пламени Купава. Она протягивала ко мне руки, безмолвно моля о помощи. Лицо исказила пытка, изменившая его до неузнаваемости. Ее страдания длились чуть дольше, чем у других. Когда черная кучка пепла упала на выщербленный пол, я выдохнула с облегчением. Пусть сестрицы уже нет, но хотя бы ее муки прекратились.
– От разошедшейся силушки своей, – ответил Тим и горько вздохнул: – Нет, уже поздно…
Череп, на белой макушке которого проступили алые кровяные разводы, глухо щелкнул зубами. В распахнутые ставни ворвался ветер, его потоки приподняли, закружили в танце мертвую голову. Черный пепел хороводом заплясал вокруг него темными вихрями. В поднявшейся суете я чудом удержалась на ногах. Помог Тим, крепко обнявший меня. Он что-то говорил мне, но свист ветра полностью заглушил его голос. Я смотрела на губы, беззвучно двигающиеся совсем рядом со мной, и в голове расплавленной лавой разливалась одна простая мысль: череп мне не подчиняется. Сколько я ни пыталась призвать силу, она меня больше не слушалась. Будто обрела собственную волю и теперь пошла вразнос. Нутром я чуяла: человеческие жертвы ей по душе.
Зеленые глазницы прожгли в крыше дыру размером с добротную печь. Изумрудные лучи стрелами устремились в темное небо, озаряя его мшистыми всполохами. Глазницы завращались, выискивая новую жертву.
Даже в этом оглушающем грохоте я то ли услышала, то ли почувствовала, как с треском распахнулась входная дверь. Изба зашаталась, заходила ходуном, будто в нее ворвался смерч. Подняв голову, я через плечо Тима увидела Ягу. Половицы под ее сафьяновыми сапогами прогибались, ломались, будто не выдерживая веса той силы, что она с собой несла. Бархатное платье, расшитое золотыми нитями, развевалось на ветру, точно парус корабля. Льняные распущенные волосы белыми змеями взвились за спиной. Льдистые глаза с прищуром взглянули на череп под потолком, а затем решительно нашли меня. Я отстранилась от Тима, растерянно шагнула вперед, и в тот же миг Яга сердито наставила на меня указательный палец.
– Не слушала ты меня, девонька! – крикнула наставница, и ее слова не смог заглушить ветер. – А теперь взгляни-ка: нынче не ты распоряжаешься силой, а она
