Лев Вершинин - Доспехи бога
Когда я откинул полу плаща, сержант чуть ли не крякает: расшитый бисером камзол с рядами блестящих пуговиц произвел на него колоссальное впечатление.
– Почтенный рыцарь, обстоятельства привели меня к вашему порогу. Дочь моя тяжко больна, и это вынудило меня, презрев все опасности, тронуться в путь. Я позволил себе сказать сержанту, что сеньор дан-Лалла примет путешественника.
– Гостеприимство — закон этого дома, — строго сказал старик. — Кто сомневался?
Сержант сконфуженно кашлянул. Я поклонился еще раз со всей возможной учтивостью.
– Преосвященный Шеломбо из Калумы шлет вам привет, почтенный рыцарь.
– От души благодарю. В добром ли он здравии?
– Увы, не знаю. Я видел его больше недели назад, а сейчас в Калуме бунтовщики…
– И он, конечно же, не покинул храм, — сокрушенно покачал головой старец, и серебряная грива встала над головою нимбом. — В этом весь Шеломбо, храни его Вечный. Однако прошу вас в мой скромный дом, почтенный путешественник. Где ваша дочь? И что нужно здесь страже?
– Проводили господина, — объяснил сержант, — почитая, так сказать, своим долгом; так как Магистрат не выдает фуража для дальних разъездов, мы защищаем господ от всякого сброда доброхотно.
– Благодарю вас, сержант, — сказал я, — позвольте предложить вам небольшое пожертвование в пользу фуражного ведомства.
– Весьма и весьма… — смущенно пробормотал усач, принимая от меня сребреник и несколько треугольных медяков.
И сгинул вместе с подчиненными.
Зато дворня засуетилась вовсю. Факелы сменились зеркальными фонарями; стало очень светло. Из рыдвана бережно извлекли Оллу. Сбросив капюшон, хозяин нагнулся, всмотрелся и приказал:
– В лекарню!
Балахон распахнулся, и я увидел: он отнюдь не костляв, как показалось в первый момент; напротив — плотен, широкоплеч, грузен. Обветренное загорелое лицо лучится морщинами, которые, однако, не старят его, а делают светлее, улыбчивее. Бесцветные глаза щурятся под густыми седыми бровями; он сутулится, но все равно кажется крепким, как налитой гриб-боровик. Разве что кисти рук, обтянутые сухой кожей цвета старого пергамента, усеянные старческими темными пятнами, неопровержимо свидетельствовали: Арбих дан-Лалла давно — ох как давно! — немолод.
Странно — лицо его показалось очень знакомым; руку бы дал на отсечение, что мне уже доводилось видеть этого человека… то есть, конечно же, не его, а кого-то, очень на него похожего.
Но кого?
Припомнить не удалось — усталость навалилась на плечи свинцовым плащом.
Сквозь слипающиеся веки я увидел: крепкие ребята в ливреях уносят Оллу вверх по узкой лесенке, старик поспешает за ними.
А меня… меня уже вели куда-то, раздевали, погружали в горячую, пахнущую хвоей ванну, растирали шершавой мочалкой, поливали ледяной водой, и снова окунали в кипяток, и опять растирали — на сей раз досуха; на меня натягивали чистое исподнее, меня поили чем-то зеленым и терпким, — все это слаженно, ловко, умело, без лишней спешки, с негромкими, добродушными прибаутками.
И мне было хорошо.
А потом я — чистый, сухой, разомлевший — оказался в каминном зале.
Уютно потрескивали уголья, ласковым теплом тянуло от очага, на столе дымилось жаркое; отлично прожаренное мясо таяло во рту, каша была нежна, рассыпчата, и очень хотелось спать, и нельзя было засыпать, не узнав, как там Олла, что с ней…
…но, похоже, я все же задремал.
Потому что, открыв глаза, увидел хозяина.
Он переоделся. Вместо давешнего балахона — изрядно поистертая, явно любимая бархатная куртка, застегнутая на крупные медные пуговицы, мягкий отложной воротник чуть распахнулся, обнажая дряблую шею с крупным кадыком. На лице — кого же все-таки старик мне напоминает? — успокаивающая улыбка.
– Спит, — сказал он, зябко потирая руки. — Скажу откровенно, случай не из самых легких. Но в моей практике встречались и посложнее. — Он налил в рюмку той самой — зеленой, резко пахнущей настойки и выпил. — Думаю, все будет в порядке. А вы что ж тут, молодой человек? Комната ждет вас…
Умолк, ожидая ответа.
Улыбнулся.
– На меня не смотрите; я если к рассвету засну — уже хорошо. Бессонница. Возраст, знаете ли…
– Какие ваши годы, сеньор дан-Лалла, — совершенно искренне сказал я.
Арбих оживился.
– А вот скажите-ка, дорогой Ирруах, какие, по-вашему, мои годы? — И склонил голову в ожидании.
Вопрос был задан с явным подвохом. А мы вот возьмем — и не попадемся. Не так уж трудно посчитать: если средний возраст здесь лет тридцать пять—сорок, а кому свезло разменять седьмой десяток, по местным меркам глубокий старик, то…
– Ну… лет шестьдесят пять? — протянул я.
– А вот и не угадали! — Он довольно захмыкал и протянул мне рюмочку. — Давайте вместе, за знакомство. И тогда скажу!
Мы подняли рюмки и одновременно выпили.
– А теперь — закусите… закусите! Эту настоечку без закуски вредно. Закусите же!
Арбих с видимым удовольствием зажевал настойку ветчинкой.
– Так вот, — прожевав, сказал он с гордостью. — Мне, дорогой мой Ирруах, уже семьдесят восемь! Так-то!
И опять довольно захихикал, видя на моем лице изумление.
– Не верите? Спросите завтра Вийми, мою экономку. А ей, — он склонился к моему уху, — на четверть века меньше! Вот как! Но это — тсс! Под большим секретом!.. — И он, выпучив бесцветные глаза, прижал указательный палец к оттопыренным губам. — Ну так что, идете спать? Нет? Тогда, может быть, повечерничаете со стариком?
– С великим удовольствием, сеньор дан-Лалла! Почту за честь!
Я привстал и церемонно наклонил голову.
– А раз так, молодой человек, проследуем в библиотеку!
Идти оказалось далековато — коридор, лесенка, опять коридор, опять лесенка, уже не обычная, а винтовая: святая святых хозяин, как выяснилось, оборудовал в мансарде, подальше от шума и беготни.
– Прошу! — Распахнув дверь, хозяин галантно пропускает меня вперед.
Прямо напротив двери — пузатая медная печка с рдеющими за витой решеткой углями, немалое удобство по нынешней непогоде…
– Суставы, — со вздохом поясняет Арбих. — Дом старый, а это все ж таки чердак. Топим все лето, чтобы прогрелись стены, не то зимой сюда и не зайти.
…Вдоль стен — тяжелые шкафы, плотно набитые книгами, самыми настоящими, похожими на старинные земные; их очень много, такое количество книг приличествует, скорее, магистру Борсонны или имперскому теологу, но отнюдь не провинциальному сеньору. Под шкафами — глубокие кресла, прикрытые серыми холстяными чехлами. На одном из них — что-то треснувшее, многострунное с алым бантом на грифе. На полу — дорогой, но потускневший от времени ковер. Небольшой круглый столик заботливо, со вкусом накрыт с расчетом на долгую ночную беседу: крохотные, потрясающе пахнущие тарталетки с сыром, с ветчиной, какие-то соленья в маленьких кюветках, графинчики с разноцветными настойками и наливками.
