Разбегающиеся миры, или Вселенская толкотня локтями - Олег Владимирович Фурашов
услышанного «гопник», убеждённый, что юноша ему «вешает лапшу на уши».
Смекалистый парнишка шустро озвучил сказанное слово в слово. Вован достал из верхнего ящика стола с орудиями пыток диктофон, функционировавший в режиме записи, и воспроизвёл заключительный фрагмент монолога студента. Дословность и автоматизм повторения даже в непрошибаемом Змее вызвали толику сомнения. Но и только.
– Туфтишь, сука! – озлился он, ибо пленник ловко извернулся.
И Палач внезапно пнул парнишку по раненой ноге. У многострадального Тихона даже белый свет померк, а сердце прихватило будто клещами, заготовленными для пыток. В себя он пришёл от того, что Шранк вылил на него ведро воды. И стоило Заковыкину приоткрыть глаза, как Змей схватил его за уши и начал безжалостно дёргать голову, направляя её на монитор.
– Секи, сучёныш, секи, – по-змеиному шипел изувер. – Вон твоя Милена! Ты, полудурок, прикидывал, что она у легавых кантуется, а она у меня. И я её по десять раз на дню пялю! Секи…
Тихон тупо уставился на монитор. От боли изображение двоилось, но он всё же различил, что на экране Вован грубо подтолкнул Милену к столу и приклонил головой к столешнице…
– Вра-а-ньё! – простонал из последних сил измученный юноша, отворачиваясь от экрана. – Врё-ёшь!
– Глядеть сюда! – заорал главарь, потрясая пистолетом. – Это голимая правда, понял?! Голимая правда!
– Врё-ё-ёшь, соб-бака! – замотал головой Заковыкин и обвис на железных веригах, поскольку сознание уже покидало его.
– Стоя-а-ать! – злее прежнего заорал Палач, хватая Тихона левой рукой за скулы.
Он силой навёл лицо пленника на себя, приставил к его левому
глазу ствол и, трясясь в изнеможении и брызжа слюной, почти попросил:
– Скажи, что веришь мне, и я тебя отпущу! Век свободы не видать, отпущу!
– Врё-ё-ёшь! – зациклившись, отрицательно мотал головой Заковыкин.
– Скажи, что веришь, и я тебя отпущу! Папой-мамой клянусь, отпущу!
– Не-е-е! – мотал головой настырный Заковыкин.
– Дак что тогда там, полудурок? Гля-ка, там же всё в натуре, в натуре! – сдуваясь, подобно лопнувшему пузырю, шипел Вован, тыча стволом в направлении монитора.
– Там?…Эта…Дипфейк18…Подстава…, – на последнем дыхании выдал Тихон.
– Па-а-а-дла! – завопил бандит.
И мучитель снова пнул Заковыкина по раненой ноге, выбив себе большой палец. Вован аж запрыгал от боли, а увидев, что упрямец потерял сознание, наказал Шранку:
– Мне это…Мне щас надо одно палево разрулить…Я пригашусь до понедельника…А ты этого сучёнка чтоб метелил по-чёрному по пять раз на дню! Навешай ему хрюнделей от и до! Приеду – проверю…
3
Шранк добросовестно исполнял порученное. Два раза в день он приводил Тихона в пыточную. Там гигант «приторачивал» пленного к стене, начинал вышагивать перед ним туда-сюда и нудно, заученно долдоня, предлагал ему «заложить Листрата». «Идеологическая прелюдия» неизменно заканчивалась хлёстким, со свистом, кистевым ударом наотмашь по носу Заковыкина.
Студент, прекрасно изучивший эту манеру Шранка, ждал коварного удара, и всё же, несмотря на собранность, постоянно зевал «стартовый момент». Надо отдать должное заплечных дел мастеру, знавшему своё дело: Шранк великолепно вуалировал намерения, а удар наотмашь «неглядя» наносил так, что попадал точно по кончику носа – не больше и не меньше. Оказалось, что это очень болезненная телесная точка, во-первых, и аккумулятор кровеносных сосудов, во-вторых.
Свой коронный удар Шранк называл «мазня хлыстом». От «мазни хлыстом» кровь у Заковыкина начинала хлестать во все стороны, а кончик носа чудовищно распухал. Из-за систематических побоев нос у парнишки постепенно превратился в настоящий «шнобель», которому позавидовал бы «его крестник» – уголовник Шнобель.
«Разыграв увертюру», верзила переходил к «методичной лупцовке». «Слышь ты, груша боксёрская, ща я тебя буду окучивать квадратно-гнездовым способом», – сообщал он «спарринг-партнёру» таким тоном, словно это был с детства любимый Тишкин метод, и, услышав про него, парнишка обязан был заплакать от избытка радостных чувств. Сделав предупреждение, Шранк начинал бить Заковыкина не спеша, «с чувством, с толком, с расстановкой».
Устав, заплечных дел мастер брал перерыв. Он подставлял табурет под «боксёрскую грушу», сам же садился к столу, пил чай и читал газету. Тихон заметил, что Шранк читал исключительно «Советский спорт». Тогда в минуты совместных перекуров он стал рассказывать своему мучителю, что с первого класса болеет за ЦСКА и с этого же возраста играет в хоккей. А когда Заковыкин, отлично знавший историю футбола и хоккея, был в ударе и рассказывал верзиле про Льва Яшина и Альберта Шестернёва, про Григория Федотова и Всеволода Боброва, про Анатолия Фирсова и Валерия Харламова, про Анатолия Тарасова и Бориса Аркадьева, тайм-ауты существенно удлинялись. Соответственно и заковыкинские «сказки» максимально растягивались.
Восстановившись, «Гитлерович» педантично промокал платочком пот на лбу, устало потягивался и вставал, приговаривая: «И вечный бой, покой нам только снится…» И возобновлял «набившее оскомину» занятие. «Квадратно-гнездовой способ» приносил должные плоды: повреждения у зиндановской «Шахерезады» красовались везде – с головы до ног, спереди и сзади, с левого бока и с правого…
Вскоре Заковыкин представлял собой живое воплощение
мозаичного абстракционизма: некогда свежие кровоподтёки «выцветали», превращаясь в синяки, а затем – в бланши цвета недозрелой сливы. Недавние же повреждения ярко сияли пурпуром. Оттого голый Тихон являл собой сплошное багрово-сине-жёлто-зелёное пятно.
Как-то раз в зиндан на минуту заскочил Вован Палач. И даже он, повидавший за свою криминальную карьеру всякое, был поражён «шедевром», сотворённым Шранком в жанре «ню». Разноцветный Заковыкин (с «разбарабаненной сопаткой», с глазами в узких щёлочках, с чудовищно распухшими ушами) являл собой настолько жалкое и полуфантастическое зрелище, что аж и Змея передёрнуло.
– Слышь, Твёрдый Шанкр, – впервые в жизни решил посоветоваться главный экс. – Может, ну его нафиг! Может, просто мочкануть студентика, да и дело с концом?
– Вован, дай мне его ещё на пару дней, – попросил верзила.
– Так ведь молчит, как партизан.
– Я из него всю душу вытрясу!
– Да ты, Фриц, понтовый кореш! – расчувствовался главарь. – С тобой дерьмо хорошо хавать – ты прям из хавальника выхватываешь.
– Стараемся, – прочавкал Шранк.
– Если что, – обнадёжил его Вован, – через неделю у меня юбилей: ровно двадцатник, как я родную бабку зарубил. Вот тады я и попраздную – сам всю презервацию сперматозоидов мочкану.
И Пакостин уехал из зиндана довольный и преисполненный уважения к трудам «понтового кореша».
При всём при том, Шранк был странный субъект. Так, он регулярно обрабатывал у Заковыкина рану на бедре, и та быстро заживала. Два раза в день он водил Тихона принимать прохладный душ. Незаметно подкармливал его. Зато на усмешки Шнобеля, Сипатого и других бандитов по поводу «возни с сынком», он серьёзно отвечал, что из мёртвого военную тайну не вышибешь, а Вовану студент нужен живой и «свой в доску».
Наедине же с уральцем верзила неизменно подчёркивал, что
здоровье – это когда болит каждый день, но каждый раз в другом месте. Парнишка вначале на этот афоризм лишь грустно усмехался, однако потом действительно подметил, что ушибы и ссадины у него ноют поочерёдно. А внутренности – сердце, почки, печень,
