Лев Вершинин - Доспехи бога

На коленях — пожилой, немужицкого вида. Морщины мелкой сеткой вокруг глаз; чистая, тонкой ткани куртка с аккуратными пятнышками штопки. Не иначе, из городских. Брови Ллана сдвигаются, глаза подергивает иней. Высший Судия не любит горожан, даже и «худых». Все они — питомцы каменных клеток. Все — отравлены гнилью. Из каменных, обнесенных стенами клоак вышло все зло: тисненое и кованое, стеганое и струганое. А правда не в роскоши. Правда проста и понятна, она в честном труде и бесхитростной доброте. Деревня-мать проживет без городских штук, вертепам же без нее не протянуть и года. Все, живущие за стенами, предатели, отказавшиеся от матери. А тот, кто предал мать, предаст любого…

– Даль-Даэль! Писарь Пятой сотни…

Так и есть. Из этих.

– Отпустил сеньорского щенка. Пойман с поличным!

Рядом с писарем — мальчишка в вышитых лохмотьях.

Скручен до синевы. Всхлипывает.

Короткий взмах худой руки. Даль-Даэль падает ничком и тянется губами к прикрытым драными полами рясы сандалиям Ллана.

– Пощади, отец… Я не мог… У меня самого дети…

Сквозь плачущего преступника смотрят расширенные глаза Высшего, на сухом, туго обтянутом кожей лице — недоумение. Почему не в яме? — одним взглядом спрашивает он, и темная пахучая земля принимает визжащее.

– Цфати, отряд Второго Светлого! Прилюдно усомнился в милосердии Высшего Судии…

Ллан слегка вздрагивает.

Цфати смотрит ему прямо в глаза; он, кажется, приготовился к самому худшему, но в сердце его нет страха; у Цфати исхудалые щеки, высокий, изрытый морщинами лоб и ясный взор искателя истины, готового умереть за нее и в смерти — победить.

– Да! Тебе в лицо повторяю, Ллан: ты не кроток, не милосерден, и суд твой неугоден Вечному! — громко говорит Цфати и расправляет плечи. — А теперь — убивай! Я готов!

Но Высший Судия не спешит подавать знак беззаветным, совсем наоборот…

– Цфати, Цфати, — сокрушенно качает он головой, — ты горяч и тороплив, а горячность — враг разума. Грязь есть грязь, а чистота есть чистота; если грязи немного, значит ли это, что ее не следует выметать?

Смельчак молчит. Ему нечего сказать в ответ.

– Друг мой, — голос Судии мягок и укоризнен, — Вечный свидетель, никто не был наказан мною безвинно; если хочешь оспорить, назови хотя бы одно имя!

Цфати опускает глаза. Да, без вины Ллан не карает никогда. Но…

– Согласись, Цфати, — лукаво прищуривается Ллан, — что даже сеньор, живущий праведно, заслуживает снисхождения большего, нежели праведник, впавший в грех…

Впалые щеки правдолюбца жалко подрагивают.

Он сокрушен в прах, он раздавлен, он не способен возразить.

Всем ведомо: охранную грамоту с багряной печатью послал отец Ллан Арбиху дан-Лалла, известному добрыми делами, а ведь Арбих богат и знатен…

– Уведите его, — приказывает Высший Судия. — Восемь ударов плетью ему и три дня строгого поста. Кто там еще?

– Все, Отец, — с видимым облегчением докладывает старшой. — Последний грешник был. Больше нет.

Печальной улыбкой отвечает учитель простодушному ученику.

Увы, добрый сын заблуждается. Грех крепок, грех прельстителен, и немало еще придется потрудиться, чтобы когда-нибудь пришел день, когда очередной грешник воистину окажется последним…

И вот тебе доказательство, добрый сын!

В ближних кустах отчаянно взвизгивает женщина.

Вопит благим матом.

Выкатывается из кустов, плашмя кидается Ллану под ноги, тычась носом в стопы: простоволосая растелешенная баба лет тридцати с круглыми мокрыми глазами…

– Помоги-и-и, оте-е-е-ец! Помоги-и-и! Обесчести-ил, степняга-а подлый! — одуревшая от собственного визга, она смяла пушистую траву, забилась, словно в падучей; бесстыдно мелькнули сквозь разодранный подол толстые белые ляжки. Вслед за нею стражи Судии, подталкивая рукоятками секир, выволокли к Древу отчаянно упирающегося плосколицего крепыша в коротком лазоревом плаще и спадающих без пояса штанах…

Неприятное лицо: прыщеватое, с едва пробивающимися усиками; а одежда богатая, едва ли не рыцарская, да при том — новенькая; с первого взгляда видно, не с чужого плеча снял. На щеках, параллельно носу — глубокие насечки. Но все это так, мелочи, важно иное — волочится за прыщавым, метя траву, шитая серебром голубая накидка.

Негодяй — из лазоревых; мерзавец — человек Вудри.

А Вудри своих людей на суд Справедливости не отдает…

Он ведет себя хозяином в стане, а король молчит, словно так и надо, и оттого Высшему Судии подчас бывает досадно. Никто не спорит: заслуги Степняка велики, и воинская сноровка его заслуживает всяческого уважения. Но Ллана не обмануть! Ллан видит скрытое; Ллан чует: смрадный дым источает душа первого воеводы…

Время ли ссориться с Вудри?

Нет, еще не время.

Три тысячи его лазоревых — десница королевского войска, а пятьсот беззаветных, посвятивших себя Справедливости, — становой хребет его. Не должно затевать свару, во всяком случае — до поры. Пока не усмирен Юг; пока не разбиты сеньоры…

Ну что ж.

Некогда молодой епископ Вуррийский славился способностью находить решения, приемлемые для всех, пускай и ненадолго. А коль скоро так, то пусть он, давно исчезнувший, вернется ненадолго и поможет тому, кем стал.

Наклонившись, Ллан дождался, пока плосколицый оторвал от травы блуждающий взгляд. Злоба и ярость полыхали там. Но недолго. Сморгнул бесштанный, заслезились глаза — и через миг осталась меж пушистых, странных и неуместных на прыщавой харе ресниц только лишь дикая, выжженная ужасом тоска.

Высший Судия почти незаметно поморщился.

Во рту стало горько.

Как всегда, когда приходилось идти против себя самого.

– Грабеж доказан? — коротко, отрывисто.

– Да, отец Ллан. Что отнял, изъято и возвращено, — чеканит страж.

– Насилие?

– Нет, отец Ллан. Вдвоем были они. Некому подтвердить.

Значит, лишь грабеж доказан. А свидетелей насилия нет.

И это хорошо, мурлыкнул никому, кроме Высшего Судии, неслышный голос епископа Вуррийского. Никем не подтвержденное можно полагать не бывшим. Да и сама обвинительница не являет собою образец непорочности.

Смягчение кары допустимо…

Кусает губы Высший Судия — до крови, до огненной боли.

Все правильно. Все просчитано и учтено. Вот только последовать совету — значит перестать быть собой, нынешним. Ибо справедливость — одна. На всех. Во веки веков.

Иначе нельзя.

А Вудри… разве он — выше справедливости?

Удивленно и жалобно пискнув, сгинул тот, кого давно нет.