Заповедник "Неандерталь". Снабженец (СИ) - Старицкий Дмитрий

Оставили женщин в покое и рванули, после разгрузки муки на складе колхоза, в самостийную Украину 2002 года. К знакомым прапорщикам, у которых просто за бесценок взяли комплекты ОЗК – морячкам в рапе озёрной работать. И форму образца 1944 года, что с какого-то бодуна на этом мобилизационном складе оказалась, набрали по предоставленным политруком размерам. Кирзовые сапоги солдатские. Приказ переодеть морскую пехоту в зелёное обмундирование к сентябрю 1941 уже вышел. К форме пришлись к месту ватные жилеты и сами ватники – они в горах Крыма будут удобнее шинелей. Плащ-палатки. Шапки-ушанки солдатские из меха чебурашки.

Ремни не брали. Моряки свои пряжки с якорем ни за что не отдадут.

Подумал, что если действительно Тарабрин найдёт способ отправить краснофлотцев на Великую Отечественную войну, то гимнастёрки образца 1941 года придется им заказывать в своём ««осевом времени»» у реконструкторов. Но и те, что уже взяли, сойдут пока им за рабочую робу.

Заехали в пару приличных магазинчиков, торгующих польским и китайским шмотьём. Рынки проигнорировали – на них продавали полный отстой, хоть и дёшево. Взяли для Олега бежевую польскую тройку с голубоватой рубашкой и синим шелковым галстуком. И туфли.

Туфли для Насти Олег намылился покупать на шестисантиметровой шпильке.

- И на каждом шагу будешь ее вытаскивать из грунта? – усмехнулся я. - Асфальта у нас в колхозе нет. И долго еще не будет. Бери вот эти туфельки – на широком каблуке. Всё равно долго не проживут. Ни те, ни эти. Ширпотреб. Лучше шаль невесте купи. Замужняя женщина у нас в трёх платках ходит.

- А фата? – глаза шальные у жениха.

Вот далась им эта фата.

- Ты что невинную девушку за собой берёшь? – спросил я. - И утром всем окровавленную простыню показывать будешь? Тут всего четыре категории женщин: невинная девушка, замужняя баба, честная вдова и блядь. Выбирай для Насти любую категорию. Иначе за тебя выберут.

- А кто тогда Настя? – чувствуется, над этим вопросом наш хлебодар вообще не задумывался. Хлеб печёт Олег хорошо, а вот думалка у него не разработана. Тяжелое детство, деревянные игрушки…

Пришлось пояснять.

- Замужняя баба она, только невенчанная по причине отсутствия у нас ранее в колхозе попа. Так что никакой фаты, а то мужики засмеют. А вот косынку красивую вынь, да положь. Вон там, видишь, продают польские косынки шелковые – закос под Францию. Иди, выбирай. Да не одну. А вместо фаты сплетёшь ей венок из полевых цветов.

Несмотря все проводниковские омоложения при каждом переходе по темпоральной ткани, я здорово устаю. Возраст, наверное, сказывается. Как же Тарабрин выдерживает такие нагрузки? Он вообще меня на сто лет старше. Или он в такую жизнь давно втянулся?

Если бы не игры со временем, то я такую жизнь и не выдержал. Скопытился бы на бегу. А так возвращаюсь в колхоз хоть немного отдохнувшим.

Стал понимать всю трагедию молодящихся баб. Тащить на загривке заморочки двух возрастов разом – непосильный труд.

Оттягивался душой, только пребывая в своём ««осевом времени»». Отмывался. Отстирывался в стиральном автомате с хорошими порошками. Отсыпался. Торчал в интернете. Читал. Общался с немногими оставшимися приятелями - такими же стариками, как и я. Так и то полноценного общения уже не получалось. Нормально выпить – так полкило на рыло. А на полкило у них уже здоровья не хватает.

Но и их с каждым годом становится все меньше и меньше. Стали уходить из жизни приятели поколением моложе – пятидесятилетние. Даже завёл дома автоответчик, чтобы очередные похороны не пропустить. Союз журналистов официально своего члена о таком оповещает.

Внесли меня в толстый том ««Энциклопедии журналистов ХХ века. Люди и судьбы»», как Ковальского. Вот я уже и в своей жизни динозавр. Хотя вся энциклопедическая статья обо мне со спичечный коробок размером.

Со средним возрастом моих современников у меня никаких дел нет. А нет дел – нет и интереса друг к другу.

Молодежь современную я откровенно не понимаю. Потому и будущее меня мало интересует. Его сделает то поколение, которое я не понимаю, а продолжит поколение, которого уже они понимать не будут. Мне с моими мужиками из ««Неандерталя»» как-то понятнее и комфортнее. Без оцифровки жизни.

Провёл ревизию своего архива. У каждого журналиста такой наблюдается. У кого больше, у кого меньше накопилось всякого бумажного хлама. У меня еще мои литературные потуги молодости зачем-то хранятся. Раньше люди еще письма берегли как вещественные доказательства невещественных отношений. Некоторые удостаивались даже после смерти публикации этих писем, как лейтенант Шмидт, к примеру. Вон у Пушкина письма составляют половину объема собрания сочинений. Но с появлением телефона и – особенно, - электронной почты актуальность хранения таких бумаг отпала сама собой. И я не Шмидт, тем более не Пушкин. Кто сейчас помнит даже знаменитых журналистов прошлых десятилетий? Не надо себе льстить. Журналист – это бабочка эфемерида.

Сижу в дворике своего хозблока у костерка. Рядом бутылка ««шустовского»», любимые папиросы, энциклопедия и коробки с архивом. Проглядываю свои прежние литературные потуги, вспоминая, что меня толкнуло в своё время к этим записям и… в огонь.

Вот этот рассказик я даже пытался протолкнуть в журналы. Не вышло. «Мелкотемье», как сказали. Сейчас, отказывая в публикации, говорят: «неформат». Но суть не изменилась. Тебя просто послали…

В огонь.

Рюмочку накатим за упокой. Правильно сказали. Не литература это.

И эту недописанную повесть тоже в огонь.

На запах шустовского припёрся Жмуров.

- Что за аутодафе ты тут устроил?

- Выпить хочешь? – ответил я как заправский одессит.

- Когда это я от хорошей выпивки отказывался? - сел мой инженер на землю у костра.

- Тогда выпей за упокой успешного карьерного журналиста и никакого литератора Яна Ковальского, - предложил я, наливая ему в свой же стакан и ставя его на том энциклопедии. Только горбушки черняжки не хватало положить на стакан на этом постаменте.

Дождавшись, пока он выпьет, спросил.

- Чем занят?

- Храм проектирую, - охотно откликнулся Жмуров. - Онуфрий ходит каждый день, проверяет. Заодно душеспасительные беседы со мной ведёт. Всё сокрушается, что колоколов не будет. Тут они только в соборном храме в Темрюке есть. Остальные обрезком рельса благовест играют. Или набат…

- Колокола не проблема, - отмахнулся я, закуривая. – Литейка на ЗиЛе давно этим промышляет. Еще с девяностых. Хорошие колокола льют. Из правильного металла и правильной геометрии. Акустика такая, раньше так не умели. Всё по науке. Так что колокола будут – проектируй колокольню. Только не с Ивана Великого. Скромнее надо быть.

И бросил в костёр очередную партию бумаг. Огонь охотно пожирал подношение. А еще утверждают, что рукописи не горят. Но они даже из интернета исчезают вместе с сайтами, которые перестают поддерживать.

- Тогда лучше за основу взять не храм Покрова-на-Нерли, - продолжил свою мысль инженер, - а шатровую церковь Вознесения в Коломенском. Там под шатром и колокольню разместить. Кольцом. Или вторым этажом над царским крыльцом. И с луковкой мудрить не придётся. В любом случае мне надо своими глазами нашу каменоломню осмотреть. Заодно глянуть, не выйдет ли у нас там блоки вырубить для шлюза на озёрном испарителе.

В лице моего инженера появляется некая одухотворённость, когда он говорит о проектируемом храме. Нравится ему это дело. Хотя он и индифферентен к любой религии, как я знаю.

- Что для этого требуется? – спрашиваю, заранее прикидывая, куда придётся мне скататься за потребным.

- Буры и шашки аммональные для горнопроходческих работ.

- Пороховые не пойдут? – вспомнил я разговоры со спецами в Америке. – Типа тех, которыми мы пни рвали на просеке.

- Надо пробовать, - поднялся Жмуров. – Известняк на пласты можно и деревянными клиньями рвать. Подобрать только дерево, которое хорошо разбухает. Инструмент еще по камню нужен. А то так мы все пилы лесные загубим.