Сто страшных историй - Генри Лайон Олди
Вот, довожу. Уже который час довожу. А оно не доводится.
Сначала мы возились с женой старосты, приводили её в чувство. Потом мне наперебой приносили извинения всей деревней от мала до велика. Некоторые отметились по два раза. Когда я понял, что конца этой каторге не будет, я рявкнул во всю глотку, что извинения приняты, а любой, кто вздумает просить прощения ещё раз, заплатит денежный штраф — и приступил к дознанию.
Приступил? Не тут-то было!
Вытянуть из свидетелей разумные вопросы к перерожденцу оказалось не легче, чем добиться от Кёкутэя внятных ответов. Как оказалось, в деревне все всё друг о друге знают. Стоило старосте, женщинам или кому-то из соседей задать перерожденцу толковый вопрос, ответить на который мог только Кёкутэй и никто больше — из-за забора в тот же миг неслись правильные ответы. Каждому было известно до тонкостей, как Кёкутэя знакомили с его будущей женой, что он делал с ней в первую брачную ночь, как он в детстве поранил ногу, как, купаясь, едва не утонул в реке, какое у него любимое блюдо…
Я призывал к порядку. Хмурил брови, бранился. Требовал молчания. Крестьяне в смущении клялись, что немы как рыбы, обещали не вмешиваться. Но едва звучал очередной вопрос, всё начиналось заново.
Воистину, излишнее усердие хуже небрежения!
Дознание продиралось сквозь препоны со скоростью хромой черепахи. Перерожденец сумел-таки ответить без подсказки на пару-тройку вопросов. Ответы ясно показывали: перед нами сын старосты в теле отшельника-людоеда. Лично я в этом нисколько не сомневался с самого начала. Но мой замысел требовал, чтобы дознание было начато и завершено по всей форме.
Иначе его не стоило и затевать. Согласно уложению, мне был нужен ещё хотя бы один верный ответ…
— Если ты Кёкутэй, ты помнишь, как дрозда поймал?
— Поймал?
— Давно, в детстве. Как ты его поймал? И что это была за птица?
— Ты же сам сказал: дрозд!
— Мало ли что я сказал? Теперь ты скажи!
Перерожденец моргает: раз, другой. Он уже немного пришёл в себя. Я тоже моргаю. Плохо вижу, глаза устали. Люди похожи на орду смутных призраков. Черт лица не разобрать. Темнеет, что ли?
— Ну, дрозд… Он крыло сломал.
— Точно!
Сосед радуется так, словно ему мешок золота подарили.
Я тоже радуюсь.
— Я, Торюмон Рэйдэн, объявляю дознание завершенным! В ходе дознания было достоверно установлено, что заявитель пережил фуккацу, о чём своевременно заявил в службу Карпа-и-Дракона. Широно, протокол готов?
— Да, господин!
— Пиши грамоту: «Сим удостоверяется…»
Хриплый рык прерывает меня. Кто-то задал вопрос? Нет, это не вопрос. Тело Кёкутэя выгибает судорогой. На губах выступает пена, в глазницах вспыхивают багровые угли. Конечности перерожденца удлиняются, хрустят суставы. Рык превращается в жалобный вой.
Из-за забора долетает дружный вздох ужаса. Не сдержавшись, истошно кричит жена Кёкутэя. Староста отшатывается. Я смотрю не на перерожденца, который в присутствии родни и земляков принимает облик дзикининки. Этим меня уже не удивить. Я смотрю поверх забора, туда, где за горами исчез алый краешек солнца. Длинные сумрачные тени ползут через долину, тянут жадные пальцы.
Проморгал. Опоздал.
— Широно, пиши! «…что в теле отшельника Кимифусы обитает дух Кёкутэя из семьи Дадзай, проживающего в деревне Макацу». Записал?
— Да, господин.
Невозмутимости Широно сейчас позавидовал бы и старый настоятель. Ну да, опыт. Пять лет при дознавателе Абэ. Даже страшно представить, чему он был свидетелем.
— Продолжай!
Тело несчастного продолжает меняться. Отшелушивается, повисает клочьями серая кожа. Редеют волосы на голове. Сальные пряди ложатся на костлявые плечи. Западают глаза, заостряются скулы. Из-под верхней губы выступают желтые обломанные клыки…
— «…в связи с установленным надлежит признать за указанным Кёкутэем…»
Дзикининки рвется на волю. С треском лопается верёвка. Людоед взвивается в воздух: прыжок, и он уже за забором. Крестьяне бросаются врассыпную.
— Широно, за мной! За ним!
— Да, господин.
Без сомнения, дзикининки спешит к знакомой могиле. Милосердный будда, как же мне надоело бегать на здешнее кладбище! С другой стороны, всё к лучшему — сумерки быстро густеют, но я не сбиваюсь с пути. Не знай я, куда направляется людоед, потерял бы беглеца на первой же сотне шагов.
— Широно!
— Здесь, господин!
— Пиши: «…признать за указанным Кёкутэем сословие и родство…»
Задыхаюсь. Кашляю, кричу:
«…права и обязанности, как имущественные, так и семейные…»
— Да, господин!
— «…включая долг супружеский и сыновний…»
— Да, господин!
4
Красная печать
— Рядом! Беги рядом!
Он повинуется. Отстав, за нами следует с дюжину самых храбрых крестьян. Староста с ними? Я не в силах его разглядеть — лиловые сумерки валятся на землю, густеют, превращаются в ночную тьму.
Бросаю торопливый взгляд на Широно. Спотыкаюсь, едва не падаю. Зрелище достойно богов: Широно в своих деревянных сандалиях с единственным «зубом» бежит с такой удивительной лёгкостью, словно у него под ногами мощёная улица. На предплечье согнутой левой руки он несёт поднос для еды, собранный из кедровых дощечек. На подносе трепещет лист рисовой бумаги. Пальцы сжимают тушечницу с откинутой крышечкой. Пальцы правой руки с непринуждённым изяществом держат кисть.
— Пиши!
— Диктуйте, господин.
— «…вследствие чего…»
Колотьё в боку. Хриплю. Жадно глотаю воздух.
Ночной бабочкой порхает кисть. Ложатся на бумагу ровные столбцы иероглифов. Я не вижу их, как не увидел старосту среди крестьян, но знаю: столбцы ровные. В грамоте нет ни единой помарки. Кажется, что Широно не бежит сломя голову по горным тропам — его под руки несут небожители с острова Хорай[35], стараясь не тряхнуть драгоценную ношу.
Этого не может быть.
Это есть.
«Если вы прикажете мне сделать что-то, для чего мне понадобятся сверхъестественные способности тэнгу, я вправе отказаться».
Что же это, если не способности тэнгу?! А если это часть человеческого искусства, отточенного годами странствий и службы у дознавателя Абэ, то не спрашивайте меня: возможно ли такое?
Что мне вам сказать?!
— «…именем службы утверждаю и заключаю…»
Ночь заливает тропу чёрной тушью. Как же быстро падает ночь в этих краях! Из темноты — прямо из-под ног! — выскакивают ребристые камни надгробий. Не успев сдержать шаг, расшибаю колено о ближайшее. Останавливаюсь. Сгибаюсь в три погибели, упираюсь руками в бедра. Храплю загнанной лошадью.
Добежал.
В ушах звенит. В висках колотятся острые молоточки. Мне не сразу удаётся расслышать скребущие звуки, сопение и шорох осыпающейся земли. С усилием разгибаюсь: да, он здесь. В двух десятках шагов от нас. Глух ко всему
