Даниэл Уолмер - Багровое око
— Там и это написано? — спросил Конан с недоброй усмешкой.
— И это. И еще многое. Но я, пожалуй, оставлю вас до завтрашнего утра. Надеюсь, вы не обидитесь? Если я тотчас не окунусь в воды моего заветного озера, эти хрипы, стоны и вопли могут стать постоянным моим наваждением.
— Или мне послышалось, что помимо криков и стонов там нацарапано еще кое-что?.. — угрюмо сказал киммериец.
— О, конечно! Удивительно богатая рука. Не обращайте на меня внимания! Порой я сама не рада, что чувствую все так остро…
Она хотела было подняться с травы, но Шумри, до сих пор молчавший, удержал ее за руку.
— А я? Обо мне разве ты ничего не расскажешь?.. — спросил он с мольбой и обидой.
Алмена рассмеялась и легонько провела ладонью по его взъерошенным волосам с густой проседью, словно присыпанным белой пылью степей и песком пустынь.
— Конечно же, расскажу! И по руке, и по глазам твоим, по которым читать так же легко, как по перистым облакам на небе или по рыбам в прозрачной воде. Но только завтра. Завтра я буду разговаривать с вами уже не вместе, но с каждом по отдельности, и вы сможете спросить меня, о чем захотите.
Она опять хотела встать и покинуть их, но какая-то мысль задержала ее. Алмена повернулась к Конану.
— Рисунок на твоих ладонях — это книга только одной твоей жизни, теперешней. Если ты разрешишь, я бы взглянула на картину всей цепи. Каждое звено ее — одна твоя жизнь на этой земле. Эта цепь тянется из смутных глубин прошлого в зыбкий туман будущего. Подробности рассмотреть невозможно, но общее направление уловить я сумею. Рисунок этот запечатлен на левой ступне. Да-да, на грубой ступне, которой ты попираешь землю.
Конан пожал плечами.
— Смотри, если хочешь. Я только смою с нее песок и пыль.
Он дошел до озера и тут же вернулся. Кряхтя, уселся в ту самую позу, которую обычно предпочитала Алмена: скрещенные ноги, прямая спина, — так, что подошва левой ступни оказалась на правом колене.
— Пыль… — задумчиво произнесла женщина, разглядывая узор линий, не таких глубоких и четких, как на ладонях, напоминающих паутинную сеть. — Есть еще другая пыль, незримая, которая не пачкает, но шлифует… Алмазная пыль Пути… Она прикасается не к ступням, но к сердцу… к душе. Словно ювелир, который работает над одним камнем столетия и тысячелетия, пока блеск его не станет подобен чистому свету звезды…
— Блеск звезды, на которую отправляется душа после смерти, тем ярче, чем больше человеческих глаз съедено за время земного существования, — повторяя чьи-то слова, произнес Конан.
Алмена взглянула на него удивленно и непонимающе.
— В это верят туземцы, — пояснил тот.
Она покачала головой с грустной улыбкой и поднялась с травы.
— Разве ты ничего мне не скажешь? — удивился киммериец.
— Нет, — мягко отказала она. — Еще не время. Может быть, потом, в следующую нашу встречу. Во всяком случае, хорошо, что я догадалась посмотреть на твою ступню. Вопли, стоны и крики в моей голове стали намного тише.
Глава 4. Только для Шумри
Скажи мне, Алмена, отчего мне все время кажется, что я уже был здесь когда-то? В твоем странном лесу на краю света я чувствую себя так, словно вернулся на родину, полузабытую родину, после многих годов странствий.
— Это и есть родина. Вернее, она очень похожа на родину, общую для всех людей. Но мало кто о ней помнит. Ты — один из немногих, кто сохранил смутные воспоминания о ней в своем сердце. Может быть, именно потому ты и пришел сюда. И первый шаг в эти края ты сделал давно, еще в детстве. Когда душа твоя содрогнулась от вида человеческой крови, когда рука твоя отказалась убивать.
Они беседовали в одном из «дворцов» Алмены — на высоком, поросшем душистой травой берегу над темно-зеркальным прудом с голубыми лотосами. Закатное солнце круглым пятном расправленного золота отражалось в воде.
Полная тишина стояла вокруг. Ни всплеска рыбы, ни посвиста птицы, ни шороха ветра в листве. Шумри подумал, что еще никогда в жизни не слышал такой неземной тишины, охватывающей со всех сторон, словно вода в глубине океана. Еще более странное наблюдение пришло ему на ум: они разговаривают уже очень долго, он успел рассказать и о детстве своем, и о юности, и об Илоис, и о всех своих странствиях… а оранжево-блестящий диск солнца на синеющем небе не сдвинулся ни на пол-ладони. Солнце словно зависло, не желая покидать их и опускаться за пушистые кроны деревьев.
— Мне кажется, время остановилось, — не веря себе, прошептал Шумри.
— О нет. Время не остановилось, оно течет себе по-прежнему. Просто мы из него вышли. Там, где мы с тобой сейчас, времени нет.
— А… зачем это?
— Чтобы ты мог рассказать все, что у тебя на душе, не заботясь о времени. Чтобы Конан не успел соскучиться, пока мы тут беседуем. Впрочем, наверное, ты устал от полной тишины и недвижности воздуха. Давай вернемся.
Она на мгновение задержала дыхание, и тут же Шумри услышал, как переговаривается в ветвях ветер, как мелкие волны шелестят о прибрежную гальку.
— А можно, мы еще немного поговорим? — спросил он.
— Конечно.
— Я хотел спросить тебя обо всем. Теперь ты знаешь все про меня. Могу ли я, имею ли я право встречаться с ней, напоминать о себе, молить о прощении? Она, верно, давно уже замужем, и наша любовь похоронена в глубинах памяти, как детский сон.
— Она замужем, но она все помнит. Ты не только можешь, ты должен встретиться с ней, и лучше сделать это поскорее.
Алмена привстала и сорвала с ближайшего дерева несколько орхидей на длинных стеблях, желто-зеленых, с причудливо вывернутыми лепестками и дурманным запахом. Она сплела из них венок и водрузила на голову немедийца, любуясь его смущенной физиономией. Потом сняла венок, распустила цветы и отнесла к озеру, осторожно погрузив концы стеблей в мелкую прибрежную волу.
— Эти цветы очень гибки, — сказала Алмена. — Из них можно сплести все, что угодно. К тому же, они очень живучи. Если поставить их в волу и послать небольшую искру жизни из кончиков пальцев, они пустят корни и вскоре превратятся в молодые тоненькие деревья… Но видишь ты те цветы голубого лотоса?
Шумри кивнул.
— Я не буду их рвать, но ты поверь мне: из них невозможно сплести венок. Их стебли сломаются, но не согнутся. И оживить их, если они сорваны, я тоже не смогу, как бы ни старалась. Есть девушки-орхидеи, но твоя Илоис не из их числа. Она похожа на голубой лотос, Предательство любимого человека — такой удар, от которого не может оправиться ее душа. Илоис умирает.
— Илоис умирает?! — переспросил немедиец, не веря своим ушам. — Но ведь прошло десять лет!
