Дункан Мак-Грегор - Три времени Сета
Не поднимая пока век, он сел; душа его с неохотой вернулась в тело с заоблачных высей, где парила так легко и свободно, не занятая земными заботами; долгий зевок возвестил ее окончательное возвращение в родное гнездо — киммериец мотнул головой и наконец взглянул на свет темными от сна глазами.
— Хороший день, Конан!
Негромкий, чуть надтреснутый мягкий голос прозвучал где-то совсем рядом. Варвар обернулся. Справа от него, локтями опираясь на спинку его скамьи, стоял человек небольшого роста, совершенно седой, со смуглым приятным лицом, покрытым сетью глубоких морщин, и с улыбкою взирал на Конана добрыми карими глазами. В том, что старик этот был ему знаком, киммериец не сомневался и на миг — как и в том, что вспомнит его сейчас же, стоит только услышать еще хоть пару слов из его уст. Но пока сии мысли вяло ворочались в его голове, сердце, которое, как давно уже он уяснил, соображает несколько быстрее его самого, опустилось к желудку — словно охнуло и присело; недоуменно хмыкнув, Конан нахмурился.
— Ты не помнишь меня? — Старик подобрал полы длинного своего платья, прошел к скамье напротив и сел, скрестив на груди темные тяжелые руки.
Вот оно! «… первый человек, коего ты узнаешь в лицо, сообщит тебе о дальнейших твоих действиях…» Конан еще не вспомнил его, но зато уже узнал в лицо, так что сейчас от него требовалось лишь одно: терпеливо выслушать все, что этому человеку заблагорассудится ему поведать.
— Я думал о тебе, Конан, — между тем с неожиданной грустью произнес старик. — Не далее как восьмого дня я видел сон…
— Кармио! — воскликнул киммериец, поднимаясь и испытывая истинную радость — такой давно не баловала его душа.
Если б мозг варвара не был затуманен вином и болезнью, он узнал бы его тотчас. Конечно, перед ним собственной персоной сидел купец Кармио Газа, приемный отец рыжего талисмана. Он постарел, и не на пять лет, а на все двадцать: волосы его, раньше волнистые и густые, поредели; плечи согнулись; морщинами покрылись лицо и руки; карие глаза, все еще красивые, стали мутны и — Конан с содроганием заметил это — в уголки их то и дело набегала старческая слеза. Только улыбка его осталась прежней.
— Ты совсем не изменился, дорогой друг, — дрожащей рукой проводя по плечу киммерийца, сказал купец, а когда снова присел на скамью против него, два ручейка бежали по глубоким канавкам на его щеках.
— А ты изменился, — качнул головой Конан. — Ты здорово изменился, Кармио.
— Я знаю…
Дверь бесшумно отворилась, и к столику подскочил слуга. Варвар угрюмо смотрел, как ловко расставляет он бутыли темного стекла, усеянные будто росой прозрачными каплями, блюда с холодной телятиной в желе, с овощами, с зеленью, миски, полные проперченной красной лапшой, а в заключение серебряные кубки для вина, и все его добрые чувства, разбуженные приятной встречей, постепенно таяли. Что могло случиться с веселым, сильным и умным Кармио? Как всего за пять лет он сумел превратиться из крепкого мужчины в слезливого, почти беспомощного старца? И наконец, где его рыжий приемыш? На эти вопросы киммериец надеялся получить ответ немедленно — как только уйдет слуга.
— Надеюсь, тебе придется по вкусу сие красное немедийское вино, привезенное прямо из Бельверуса… — Прежние лукавые нотки с некоторым облегчением услышал Конан в мягком голосе купца.
— Прах и пепел! Еще бы!
Он примерился и с размаху плеснул в свой кубок сразу полбутыли. Под яркими солнечными лучами немедийское красное заискрилось, заиграло в серебряных берегах кубка всеми оттенками — варвар одним глотком отхлебнул половину, проводил взглядом слугу и, в упор уставившись на старика, спросил:
— Ты болен?
— Да, друг, я болен, — после мига молчания ответил Кармио. — Я… Мои ноги уже не слушаются меня — как и мои слуги… В голове — такая же лапша, как в твоей миске… Я забываю, что делал прошлым вечером, а иногда не помню даже, что делаю сейчас… Я болен, Конан.
— Где рыжий?
— Его давно уж нет… — Голос старика прервался. Он хрипло, трудно закашлялся, и пот крупными каплями выступил на его высоком, с тремя поперечными глубокими морщинами, челе. — Его… нет, Конан. — Он прижал руки к груди, словно умоляя не произносить рокового слова. — Его… украли.
— Фу-у! — выдохнул киммериец, который уже успел представить себе бездыханное тощее тело рыжего талисмана. — Кто?
— Если б я знал, добрый друг… Если б я знал… Но — давай потолкуем об этом чуть позже. Ты устал с дороги. Пей вино, ешь…
— Договорились, — сумрачно согласился варвар, доливая в свой кубок вина. — А пока расскажи мне, откуда у тебя вдруг появилась дочь.
— Данита… Она хорошая девочка, Конан. Ее мать — чудесная женщина, сестра моего друга… Он умер, она тоже… Я взял Даниту в дом и — был рад… Как я был рад! А через два дня… Через два дня пропал мой Вини…
— Ну вот что, Кармио, — решительно сказал киммериец, увидев, что глаза старика опять повлажнели. — Я хочу знать все — все! И прямо сейчас! Ты слышал меня?
Старик молчал, опустив голову. Тогда Конан привстал, дернул его за рукав, нечаянно облив при этом вином его ногу в кожаном легком сандалии — чего тот, кажется, вовсе не заметил — и повторил:
— Ты слышал меня, Кармио? Я хочу знать все!
— Я слышал… Я расскажу…
* * *— Мы не виделись с тобой пять лет и еще одну луну, Конан… Что было за это время в твоей жизни — потом ты непременно поведаешь мне… Я тоже хочу знать все… Уверен, что подвиги твои не только множественны, но и славны, ибо суровое сердце твое воистину благородно, а душа воистину честна… Так говорил о тебе мой мальчик, пока был со мной… Он даже сочинил балладу о Конане-варваре, великом воине из далекой Киммерии! О-о, дорогой друг, ты улыбаешься… Вот послушай:
* * *Там, где рождаются буйные дикие ветры,
Там, где на сопках качаются черные тучи…
* * *Нараспев начал купец, но при первых же словах вдруг заметил в синих очах гостя выражение обреченности, граничащей с отчаянием: из уважения к Кармио Газа Конан готов был выслушать балладу рыжего до конца, хотя сие равнялось для него пытке каленым железом, и старик, оценив его мужество, улыбнулся и смолк.
— Если душа твоя возжелает, потом я попрошу Даниту исполнить для тебя эту прекрасную балладу с музыкальным сопровождением. А сейчас позволь мне начать мою грустную повесть…
Киммериец облегченно вздохнул и с удовольствием позволил.
— Не раз я вспоминал тебя в эти годы, друг. Иной раз мне казалось, что Митра услышал мои мольбы и скоро ты вернешься сюда из дальних странствий, дабы отдохнуть в тиши и покое среди любящих тебя сердец… Когда мы — я и мой мальчик — вели беседы о тебе, светлой печалью исполнялись наши души и… Прости, мне трудно говорить о тех счастливых днях…
