Лев Вершинин - Доспехи бога
Каданга…
Разумеется, Ллиэль уже встал, уже готов идти.
Но дан-Каданге не удается оказаться первым; вислоусый стервятник, сын и внук непокорных вассалов, барон Ррахвы, торопливо просеменив к алтарю, преклонил колена и, подчиняясь издревле неизменному, известному всем ритуалу, протянул сквозь полыхнувший синими искрами огонь к стопам владыки длинный, слегка изогнутый меч.
Рукоятью вперед.
– Я и Ррахва твои дети, отец!
Негромким звоном откликается сумрак справа.
Это размеренно ударяют навершиями мечевых рукоятий по стали нагрудников смуглолицые, расплывчатые в тумане серебристо-серых балахонов рыцари Ррахвы.
– Я и Златогорье твои дети, отец!
Преклонив всего лишь одно колено, присягает старый хищник. Что ж, такое право издревле принадлежит хранителям Золотых Гор, и право это усугублено возрастом приносящего клятву. И нарастает звон, доносясь теперь из сумрака слева.
Там бьет бронзой по стали облитое бесценными каменьями рыцарство Златогорья.
– Я и Поречье…
– Я и Тон-Далай…
Последнее:
– Я и Каданга…
И короткий ободряющий взгляд — снизу вверх: так держать, Рыжий!
Перезвон металла. Песня битвы. Музыка власти.
Бледный и неподвижный, словно изваяние, внимает Император залу, а зал — весь! — подхватил уже монотонную, грозную и величественную мелодию, и в гимне битвы бесследно сгинули, словно и не было их, сладкозвучные песнопения служителей алтаря.
Поднявшись со скамей, все сильнее бьют мечами о панцири белокурые сеньоры Поречья, иссеченные шрамами вековых междоусобиц: там мало земель, а женщины плодовиты, и наследником признают сильнейшего; скалят желтые зубы ширококостные держатели болотистых зарослей Тон-Далая: у них не в ходу мечи, и в дело пущены окованные серебром рукояти наследственных секир и острог. Но особо приятен слуху владыки четкий ритм-перестук коротких кадангских клинков, не изменявших престолу никогда — ни при нынешнем эрре, ни при отце его, ни при деде и прадеде, и вовсе не зря так яростно ненавидят хозяев Каданги остальные владыки провинций…
О, как ярко пылают свечи!
Их уже много сотен, их уже тысячи, и ласковое сияние их растворяет, утихомиривает ярость священного огня, бушующего в алтаре.
Звон. Звон. Звон.
Шаамаш-шур!
Дрожит, переливается сполохами отступающий полумрак.
Острое чувство единства и неодолимости охватило всех — от наивысочайших, повелевающих тысячами, до последнего знаменного, способного выставить всего лишь двух лучников. Оно пока еще сковано, это неповторимое чувство, оно выхлестнется позже, на званом пиру, когда будут по второму десятку раз опрокинуты кубки и на краткое время забудутся титулы, родословные и гербы. Вот тогда-то и затрещат порванные рубахи, и польются хмельные искренние слезы, и на века завяжется нерушимое побратимство, чтобы изойти прахом после тяжелого пробуждения.
Один среди многих, Император спокоен.
Полузакрыв глаза, он считает.
Семь, если не все восемь тысяч даст Поречье. И не меньше, а, пожалуй, даже больше — Златогорье, особенно если старец тряхнет мошной и призовет маарваарцев. Баэль… ну что ж, Баэль можно не считать. Зато самое меньшее по пять тысяч выведут в поле Тон-Далай и Ррахва. Что до Каданги, то Ллиэль итак уже призвал к оружию все, что шевелится. Всего — тридцать семь тысяч знаменных. Негусто. Жаль, что на сей раз нельзя собирать ополчение. Обычно молодые вилланы — неплохое подспорье, они лезут вперед, не щадя жизни, в надежде заработать дворянские шпоры. Но эта война не будет обычной, и кто знает, на чьей стороне захотят стоять согнанные мужики?
Нет. Необходимо предупредить: ни в коем случае не брать в поход мужичье.
А значит, по-прежнему: тридцать семь тысяч панцирной конницы и наемной пехоты. А если добавить еще дворцовую гвардию — то все сорок пять. Этого за глаза хватит, чтобы сокрушить любую скалу. Но этого мало, чтобы расплескать море.
Мелькает злая, горькая мысль: а ведь в Ордене двенадцать тысяч бойцов, и это только полноправных братьев, не считая послушников, оруженосцев, ландскнехтов и паладинских дружинников…
Свечи в вышине тем временем начинают угасать, постепенно, одна за одной. Из невидимых отдушин задувают их служители, завершая ритуал. Из суетной тьмы пришли к свету священного огня имперские эрры и во тьму же уйдут, просветленные напутствием алтарного пламени.
Медленно, торжественно встает владыка, дабы проводить любимых детей добрым родительским словом. Обводит взглядом лица уже поднявшихся со скамей витязей. Прикладывает ладонь к сердцу.
И застывает…
Тяжкий рокочущий гул занимается за стенами, сквозь узкие стрельчатые окна проникает в зал, и ни толстые стены, ни двойные, плотно затворенные ставни не в силах заглушить рев боевых рогов Ордена.
Император ловит взгляд Ллиэля.
«Вот это да! — неслышно вопит Дылда, и еще: — Не вздумай улыбаться, Рыжий!»
Надо сказать, это он вовремя…
Владыка абсолютно, по-щенячьи счастлив, но улыбаться нельзя ни в коем случае, по крайней мере, стоя на возвышении.
Ибо сейчас он — воплощенная Вечность, а Вечность бесстрастна.
Но и магистр — не просто один из вассалов, пусть и высочайшего ранга; он еще и священнослужитель, почти равный Первоалтарному; его следует встретить на полпути, не позволяя почтенному старцу преклонять колена…
Створками внутрь распахиваются двери, и в ослепительном прямоугольнике солнечного света возникает человек — высокий, статный, широкоплечий.
Недоуменно замирает знать Империи.
А спустя миг в гулкой тишине потрясенно звучит:
– Турдо, мальчик мой!
У западной стены, там, где теснятся знаменные Поречья, седоватый рыцарь в старомодной, видавшей виды кирасе кусает предательски дрожащие губы…
Тверды шаги.
Тяжелы.
Уверенны.
Тот, кто опоздал, но успел, идет сквозь зал. Посох, увенчанный солнечным диском, в шуйце его, и фиолетовый плащ с вышитыми языками пламени, белыми и золотыми, собравшись в длинные складки, с шелестом волочится по зеленым плитам.
И владыка, ступая уже на предпоследнюю ступеньку, в недоумении разглядывает такие знакомые одежды, и посох, и меч…
Конечно, это магистр Ордена Вечного Лика.
Однако — не брат Айви.
Высоко вскинута голова пришедшего, белоснежные волосы пропитаны огненными бликами, глаза отсвечивают рубином…
Бьюлку!
Почему бьюлку?
Но нелепые, неуместные мысли тут же уходят.
Неважно, бьюлку или не бьюлку.
Неважно, Айви или как его там…
