Сергей Волков - Чингисхан. Книга 2. Чужие земли
— Так кто он?
— Он все время за мной ухаживал, — будто оправдываясь, частит Надя. — Красиво ухаживал. Букеты, подарки, билеты в театр. Пожалела я его, Артем. А может, себя пожалела. Мне тогда уже двадцать шесть было. У ровесниц дети в школу пошли, а я все одна да одна…
— Имя ты так и не назовешь? — улыбаюсь я.
— Женя.
— Который Женя?
— Ну Женька… Ты ж его знаешь.
— Погоди, так Женька… Бикмуллин, что ли? Бики?! — я решительно высвобождаю локоть. — Он же издевался над тобой! Чуть в милицию из-за него не загремела!
— Он изменился!
— Такие не меняются.
— Не изменился, но он меня… Да я сама не знаю, Артем, что это было. Мы долго не общались, он разбогател, девчонок менял, как перчатки. Потом как-то встретил меня пьяный… ехал откуда-то с водителем. Подвез до дома. Думала утром протрезвеет — забудет, а он позвонил. Стал навещать, то се…
— То се…
— Несчастный он был какой-то. Вроде бы деньги есть, а счастья нет.
— И ты пожалела.
— Мне казалось, что… Ох, Артем. Все было так… сложно. Надо было что-то делать. Менять.
— Извини, Надя, но я к вам не пойду.
— Да нет, что ты! — она улыбается сквозь слезы. — Развелись мы. Летом официально оформили, а не живем года полтора уже, наверное.
И с горечью добавляет:
— Он теперь в Лондоне! С молодой женой! Фотомодель какая-то. Ноги от ушей. Но ты знаешь — я не жалею. Последние годы трудно было. У него — всегда работа, у меня — только дом да дети. Квартиру-то он мне купил, когда разъехались, а до этого мы в коттедже жили.
И резко меняя тему разговора, указывает рукой куда-то вверх:
— Во-он мои окна светятся, там, где занавески голубенькие.
— Погоди, а дома-то у тебя кто?
— Соседка. Хорошая женщина, добрая. Она сидит с моими, когда попрошу. У нас в саду карантин, ветрянка. Ну, вот наш подъезд. Лифт, правда, уже месяц не работает.
— Ничего, — усмехаюсь я, вспоминая наши с Нефедовым горные маршруты. — Я привычный…
— Папа, папа приехал! — звонко кричит мальчик лет четырех, выбегая из комнаты. У него круглая ушастая голова, поверх колготок надеты шортики.
— Нет, сынок, это не папа, — улыбается Надя.
Я сглатываю — в горле встает комок. Черт, неужели и меня когда-нибудь будут встречать вот так — «папа, папа!»? Сажусь на корточки, проклиная свою нищету — даже конфетку ребенку не на что купить!
— Ну, как тебя зовут, мужчина?
— А-темка! — звонко выкрикивает мальчик.
Комок в горле перекрывает дыхание. Я на мгновение прикрываю глаза.
Надя назвала своего сына в мою честь…
Ужинаем. Надиной дочке Неле всего два года и мама кормит ее с ложечки. Артемка, конечно же, ест сам, основательно работая вилкой. Пьем чай, смотрим телевизор. Точнее, дети, как завороженные, следят за Хрюшей и Степашкой — передача «Спокойной ночи, малыши!» уцелела — а мы с Надей тихонько разговариваем. Поговорить нам есть о чем. Вспоминаем общих знакомых, приятелей и приятельниц.
Уложив Нелю и Артема, Надя возвращается на кухню, достает бутылку импортного белого вермута. Я такой еще не пил, называется «Мартини».
— К Новому году купила, — Надя ставит на стол блюдце с нарезанным лимоном, фужеры.
Я разливаю.
— Ну, за встречу.
— За тебя, — говорит Надя и залпом выпивает вермут.
Делаю глоток. Вкусно.
— А ты совсем не изменился. Как будто и не было этих четырнадцати лет… — Надя щурится.
Я молчу. Она протягивает руку и гладит меня по щеке.
— Колючий… ты останешься?
Когда она задает этот вопрос, голос ее дрожит. Наверное, я не прав, но, выдержав паузу, я отвечаю:
— Да.
Утром еду на работу. Фура уже стоит у заднего крыльца магазина. Грузчики, трое очень похожих мужичков с интеллигентными бородками, курят в стороне. Подхожу, здороваюсь.
— Ну, значит, все в сборе, — объявляет один из мужичков. — Все, коллеги, давайте приступать.
Фура забита коробками с итальянской кафельной плиткой. Разгружать ее надо осторожно, по одной коробке, чтобы не побить. Работа не тяжелая — бери, неси, ставь. Обращаю внимание, что трое грузчиков общаются со мной и между собой на хорошем русском литературном языке, без матюгов и жаргона.
Во время перекура выясняю: все они — бывшие сотрудники лаборатории математической логики и теории алгоритмов одного очень секретного в советское время НИИ. Один мэнээс, второй — кандидат наук, третий тоже год назад защитил кандидатскую.
Спрашиваю:
— А что ж, институт ваш закрыли?
— Нет, молодой человек, номинально он функционирует, только вот работы у нас нет уже два года. А нет работы — нет и зарплаты.
— Неужели же другой работы, кроме как грузчиками, не нашлось?
— Теперь всякий труд почетен, — усмехается бригадир. — Лаборант у нас был, юноша один. Небесталанный, надо отметить. В девяносто первом открыл свое дело. А когда у нас стало совсем плохо, пригласил вот по старой памяти. Платят тут более-менее, особенно если работать каждые сутки. Жить-то на что-то надо!
Мой первый рабочий день заканчивается около четырех. Получаю деньги — целую тысячу рублей. Хотя это раньше тысяча была чем-то невероятным, запредельной суммой, за которую можно было купить холодильник, телевизор и еще что-нибудь. Теперь на тысячу рублей можно прожить день — два, особо не шикуя. Билет до Москвы в плацкарте стоит четыре тысячи.
— Завтра приходи, — говорит мне бригадир на прощание. — Еще одна фура придет.
Я прощаюсь с «коллегами», выхожу на улицу. Довольно морозно, с серого неба сыпет снежная крупка. Надо съездить к дяде Гоше, предупредить, что… Что я переезжаю к Наде? Нет, переезжаю — это слишком. Просто поживу у нее несколько дней, пока не заработаю на билет до Москвы. Надя предлагала вчера деньги, но я, конечно, не взял. Дожидаюсь трамвая. «Пятерка» приходит минут через двадцать, я успеваю здорово замерзнуть.
С передней площадки, оттуда, где находятся «места для пассажиров с детьми и инвалидов», доносится надтреснутый старческий голосок с характерным акцентом. Очень знакомый голосок.
— Ви слышали? Онэ таки всерьез думают, что во всем виноваты эвреи! Конэчно, так ведь проще.
Продвигаюсь по вагону, держась за холодный поручень. Ну, точно! На переднем сидении восседает, оживленно беседуя сразу с несколькими дамами сильно бальзаковского возраста, мой «жучок» Соломон Рувимович. Жив, курилка! И как будто бы ничуть не изменился — тот же нос, очки с толстенными стеклами, каракулевая шапка-пирожок.
Стою, наблюдаю, слушаю. Трамвай останавливается на Горького. «Жучок» поднимается, хромает к дверям. Выхожу следом. На улице вижу, что Соломон Рувимович все же постарел. Годы согнули его, в правой руке появилась палочка. Левая же сжимает неизменный портфель.
