Андре Олдмен - Древо миров

Крысы визжащим клубком покатились прочь, давя друг дружку. Из щели посыпался мусор, заскрежетали вделанные в стену петли, и дверь стала медленно поворачиваться. Она открылась едва на треть и замерла, но этого было достаточно, чтобы чернокнижник смог змеей скользнуть в темный проход.

Здесь было тепло и сухо. Волоча ногу, он стал пробираться вперед, замирая от радостного предчувствия. Где-то там впереди был выход, он знал это и был уверен, что теперь сможет открыть любые двери.

И они нашлись — деревянные, запертые на простую задвижку. Едва он коснулся дерева, как оно рассыпалось прахом. Проем был забран пыльным холстом, сквозь мельчайшие отверстия пробивались лучики света, в которых играли пылинки.

Забыв об осторожности, Богуз хотел сорвать холст, как вдруг замер, услышав грубый, скрипучий голос, проникший в его убежище: «Ну и вонь на улице Роз! Следует немедля засыпать клоаку, из нее разит, как из кишек Нергала».

Теперь, когда голос, похожий на скрип несмазанного тележного колеса, не был искажен каменными сводами, Богуз узнал его и едва сдержал смешок. О Нергуз! Кто бы мог помыслить, что человек, натравливающий гончих, сам дважды спасет предполагаемую дичь! Ибо обладатель скрипучего голоса, спугнувший крыс возле рокового валуна и сейчас невольно заставивший чернокнижника замереть в своем убежище, был ни кто иной, как месьор Шатолад, грозный градоначальник Тарантии!

Осторожно прильнув к небольшому отверстию в холсте, Богуз увидел залитую ярким светом ламп комнату со сводчатым потолком, круглый стол и возлежащего на шелковых подушках лысого толстяка в шафранном хитоне.

— Не следует столь часто поминать врага рода человеческого, — произнес толстяк расслабленным голосом. — Вам, любезный месьор, следует чаще обращать помыслы к Лику Всеблагого. Когда вы последний раз были в Храме?

Шатолад проворчал что-то неразборчивое.

— Ибо, — его собеседник наставительно поднял холеный палец, — сказано в «Заветах Митры»: «Взор Мой пылающий обращу на недругов Моих, благодать же почитающим дарую». Понимаю, вы всецело заняты радениями о представлении огненному взору Всеблагого различных еретиков и отщепенцев, но и вы, мой друг, нуждаетесь в очищении, ибо речено: «В купели огненной да сгинет нечестивец, достойный же да укрепится по милости Моей».

— Хм, — пробурчал Шатолад, — сие для нас, простых воинов, слишком мудрено. Ну, я понимаю, колдунов жечь положено, но чтобы самому в костер лезть…

— Заветы следует понимать иносказательно, — снисходительно объяснил толстяк, — мы же, слуги Подателя Жизни, для того и поставлены Им над паствой, дабы просвещать заблудших и не разумеющих Слова Его. Впрочем, мы собрались здесь не для беседы о возвышенном, а дабы поговорить о делах земных и насущных. Графа Рабрагора, ландграфа Эртрана и маркграфа Дулевана вы, месьор, знаете хорошо. Я счел возможным также пригласить светлейшего Хадрата, Верховного Жреца храма Асуры. Хотя мы и не во всем сходимся в вопросах религии, в данном случае его присутствие будет весьма полезным.

— Это как же понимать… — заскрипел было Шатолад, но толстяк издал горлом странный булькающий звук, и градоначальник, поперхнувшись, смолк.

— Итак, — негромко продолжал человек в шафранной тоге, — речь пойдет о сыне всеми нами глубоко почитаемого владыки, Великого монарха Аквилонии, Зингары, Аргоса, Офира и Кофа, Держателя Скипетра Льва и Знака Солнца — Конана Киммерийского… — Толстяк выдержал многозначительную паузу и закончил: — Я говорю о нынешнем молодом короле Конне…

За пыльным холстом чернокнижник Богуз весь обратился в слух.

Глава вторая

Заговор

Я многое услышал и узнал,

Ушам не веря и глазам не веря…

О, лучше бы я сразу мертвым пал

У этой двери!

Сквозь маленькое отверстие он хорошо видел говорившего, и презрительно кривил губы, узнавая. Свет ламп играл на розовой лысине, веки маленьких глаз были полуприкрыты, пухлые пальцы небрежно держали серебряный кубок. Речь толстяка текла плавно, голос был вкрадчивым, слова — лукавы. Каждое несло двойной смысл, и в этом его нынешняя речь была сходна с проповедями, кои читались им в Храме Тысячи Лучей, когда Светлейший Обиус являлся прихожанам, облаченный в голубые одежды, расшитые звездами, в высокий тиаре, увенчанной золотым солнечным ликом, под пение мистов, тонкими голосами выводивших гимны Подателю Жизни. Толпа внимала, завороженная тягучими словесами, суть коих мало кто понимал.

Чернокнижник давно не ходил в Храм и не слушал тех речей. Не пристало слуге Нергуза, божества, противостоящего Митре, являться в святилище того, кто в Начале времен был столь несправедлив к его Господину. Но Богуз видел Верховного Жреца в дни торжественных процессий, когда Обиус величественно плыл над головами в золоченых носилках, украшенных гирляндами живых цветов и вазами, полными фруктов. От Храма Митры через весь город под звуки громкой торжественной музыки и приветственные крики — к величественным ступеням Храма Тысячи Лучей, на которых стояли жрецы и сидели нищие.

Говорили, что Светлейшему никак не меньше шестидесяти зим от роду, но его пухлое лицо играло молодым румянцем, плавные движения говорили о силе и бодрости тела, а взгляд маленьких глаз, редко являемый из-под полуопущенных век, был живым и пристальным. Говорили еще, что Обиус некогда попал в немилость к старому королю Конану и удалился в изгнание, где посвятил себя изучению «Заветов Митры» и заботам о собственной плоти — посредством тайных упражнений и волшебных мазей.

Когда четыре года назад Конан Киммерийский, вручив скипетр и корону своему сыну Конну, удалился с неведомыми целями в неведомые края, Обиус появился в стольной Тарантии и был приближен ко двору молодого монарха. Почему — оставалось тайной за семью печатями. Правда, Власио болтал, что жрец владел тайной гипнотического воздействия и смог подчинить себе душу Конна — но чего только не плел ничтожный прыщ, дабы казаться значительным среди собратьев — чернокнижников… Впрочем, Богуз полагал, что в словах этих могла быть доля правды: слишком изменился молодой король с тех пор, как Обиус был назначен Верховным Жрецом.

— …И Огненный Дух Его снизошел на меня, ничтожного, во время полуденных бдений у алтаря и отверз вежды мои, — плел словесные кружева жрец, изредка прикладываясь к кубку. — И в сердце моем поселилась тревога и печаль великая: понял я, что молодому королю грозит некая опасность. Однако, видно, не заслужил я большего: Податель Жизни не дал мне заглянуть в будущее, а лишь послал смутное предупреждение. Из чего вывел я, что следует больше внимания уделять постам и молитвам и не забывать о тягчайшем из грехов, коему, в той или иной мере, подвержены все мы, пребывающие в земной юдоли, — о грехе гордыни. И еще я стал размышлять о грядущей опасности и решил отправиться к Офирскому оракулу…