Юрий Никитин - Изгой
Слуги начали торопливо подбрасывать в и без того раскаленную докрасна топку сухие березовые поленья. Пламя загудело, заревело с новой силой.
Овид засопел, на бледное и вздрагивающее лицо вернулся нормальный цвет. Но в голосе все еще дрожала ярость, он заговорил со злым нажимом:
— Я вижу, достойный мудрец, что твой юный друг не понимает...
— Молодой ишшо, — ответил Олег. Он аккуратно обкусывал гусиную лапу, бросил ее под стол собакам, выдрал из гуся другую и стал объедать хрустящую коричневую кожу. — Все они молодые... за песнями...
Овид кивнул. Лицо чуть посветлело.
— Вижу, понимаешь. Это я с виду суров с сыном... иначе нельзя, наследника надо растить в суровости, а не в неге!.. Но я дрожу за него каждый раз, когда он ночью встает попить воды: ножку бы не подвернул, не стукнулся бы лбом о дверь... А что уж говорить, когда он наслушавшись этих певцов, возгорелся жаждой дурацких подвигов, вскочил на коня и поехал искать приключений? У правителя и так много опасностей: надо водить войска на обнаглевших соседей, смирять бунты, доказывать свою отвагу и умение воина в поединках... Но то суровая необходимость, то жизнь, от нее никуда не деться, а это дурь, что... Ну скажи, зачем ему было драться с тем драконом? Явно же не это крылатое на него напало! Дракону бы коровенку унести, козу или заблудившуюся овцу! Так нет же, побахвалиться подвигом восхотелось!
Скиф сердито сопел, он ненавидел Овида, а Олег, напротив, сочувствующе кивнул:
— Да ты не волнуйся, Овид. Как будто оправдываешься! Я бы их на твоем месте сперва на кол посадил, а уж потом в печь. Или велел бы шкуры снять.
— Да? — спросил Овид с надеждой.
— А шкуры натянул бы на барабаны, — закончил Олег. — И они бы остались довольны... их шкуры по-прежнему поют, их слушают... ха-ха!
— Га-га-га! — рассмеялся Овид. — А ты мудрец!
— Есть такое, — ответил Олег скромно. — Только кому нужна мудрость?
— Это верно, — вздохнул Овид. — А дурням прямо как будто боги помогают...
Мирно и неспешно беседовали, пили и ели, наконец Овид, словно только сейчас вспомнив, велел управителю:
— Ты это... выгреби там золу... И кабана туда побольше, чтобы запахом все внутри пропитал.
— Чесноку добавить?
— Добавь, — разрешил Овид. — Можно трав разных. Всяких. Чтоб дух поганый забить начисто.
Глава 17
Управитель поклонился, за ним ушли двое слуг. Один взял широкую лопату, другой — веник и совок. Распахнули печь, сухой жар заставил отпрянуть. В широком зеве дрожало красное марево, каменные стенки оплавились, со свода свисают красные сосульки расплавленно-го и застывающего камня. На глазах сорвались оранжевые капли, упали и тут же начали застывать лепешками красного, потом вишневого цвета, и, наконец, превратились в коричневые.
Скифу почудилось, что из печи доносятся звуки чарующей музыки. А затем в мареве показались человеческие фигуры. Певцы повылезали один за другим, глаза у всех как блюда, лица бледные.
Один сказал дрожащим голосом:
— Ну и шуточки у вас! А второй проблеял:
— Мы уж думали, вы нас хотите живьем сжечь!
А третий, самый толстый и наглый, заявил со смехом:
— А я над ними смеялся. Сжечь нас, лучших певцов страны? Это было бы непоправимой потерей для всего белого света! Как бы здесь без нас жили?
В зале стояла мертвая тишина. На них смотрели как на выходцев с того света. У слуг из рук выпали лопаты и совки, загремели на каменном полу.
Управитель беспомощно оглянулся на Овида. Тот нахмурился, властным движением велел певцам подойти ближе. Скиф затаил дыхание, только Олег продолжал есть, хотя уже и не с такой охоткой.
— Ответствуйте, — сказал Овид властно, — что там было?
Певцы приосанились, самый толстый выступил вперед, оглядел замерших гостей, они его интересовали даже больше, чем сам грозный правитель, ведь представление для них, а правитель явно же знал, что в печи их ждало, заговорил сильным и звучным, хоть и слегка пропитым голосом:
— Когда за нами как неотвратимая дверь потусторон-него мира загремело это железо... мы содрогнулись, а мои друзья пали ниц... усомнившись!.. Мы задыхались от жара, что был равен жару преисподней, где в расплавленном металле купаются боги огня и где живут их огненные жены и многие-многие наложницы. И вот когда и моя душа готова была усомниться и дрогнуть, раздались чарующие звуки свирели...
Овид переспросил:
— Чего-чего?
— Свирели, — ответил певец, а его друзья подтвердили судорожными кивками. — Ну да ты ж сам знаешь!. Но если хочешь, чтобы рассказали именно мы, ты прав, никто лучше нас не споет и не расскажет! Так слушайте же, вы! Это была свирель, простая свирель. Но я сразу узнал и руку мастера, что ее резала, и голос мастера!.. Мы оглянулись в дивном удивлении, а рядом с нами в тесноте сидит, не замеченный нами, дивный юноша! Как он вошел в печь, ведомо только тебе, славный правитель, но в раскаленной печи сразу повеяло прохладой, а мы жадно и дивно внимали сладостно божественным звукам, сразу позабыв, где находимся!
А второй судорожно вздохнул, сказал прерывающимся голосом:
— А как он пел! Как он пел...
В зале по-прежнему стояла мертвая тишина. Все страшились пропустить хоть слово. Певцы все приосанивались, поправляли складки пестрой одежды, смотрели горделиво.
Овид прорычал:
—~ Ах, был и четвертый? И каков же он был с виду?
Певец задумался, взгляд его обежал сидящих за столом Овида, остановился на Олеге, пошел дальше, затем певец обернулся и снова посмотрел на Олега:
— Если бы этот не был таким рыжим... то чем-то они похожи! У того золотые волосы до плеч, синие-синие глаза, настолько яркие, словно у него в черепе осколок неба... но что-то есть общее... Как он играл, как играл!
Второй подтвердил с тоской:
— Я больше не возьму лютню в руки. Так играть не смогу, а хуже — не хочу.
Овид, который едва сдерживался от крика, от наказа взять их снова и затолкать опять в ту же печь, но теперь не выпускать лет сто, поперхнулся, проглотил рык, глаза выпучились от усилий удержаться, не лопнуть.
Третий певец сказал потерянно:
— И я... Если мне подыщут работу с конями... Я коней люблю.
Овид выдохнул, эти дурни так ничего и не поняли, ну и черт с ними, да и ему уже не надо вступать в драку с неведомым богом, что почему-то защищает этих придурков, словно сам...
Он зыркнул на безмятежного Олега.
— Ишь, на тебя похож, — прорычал он зло. — Знал бы, дурак, что ты их всех раньше меня засунул бы в печь...
Олег вяло запротестовал:
— Ну зачем же так...
— А что? Я их за то, что не то поют, а ты всех певцов перебил бы лишь за то, что поют вообще. Что поют, а не растекашатся мыслию по древу!
— Ну, ты не совсем прав... — возразил Олег равнодушно. — Я, конечно, полагаю, что надо растекашется мыслию, а не этими протяжными звуками, именуемыми песнями, которые чем глупее, чем сильнее находят отклик... но я не считаю, что всех певцов так уж обязательно перебить или... в печь. Вон в каменоломнях, как я убедился, народу всегда не хватает! А камни ломать — дело нужное, в то время как песни...