Избушка на костях - Ксения Власова
– Вот и утро, – тихо проговорил он и непривычно мягко добавил: – А я уже скучаю по ночи.
– По теням? – сипло после сна спросила я и поморщилась.
Голос – ну точно карканье вороны! Рука дернулась поправить растрепавшуюся за ночь косу. Нет, не такой должен был увидеть меня Тим поутру! И почему мне не пришло в голову проснуться пораньше и привести себя в божеский вид?
Тим хмыкнул, почти весело, задорно, а затем склонился ко мне так низко, что прядь его рыжих тонких волос мазнула меня по щеке. Я затаила дыхание, всматриваясь в лицо друга, оказавшееся так близко, что между нами и тонкий березовый листочек было не провести.
– По ним – нет, – серьезно ответил Тим. Его теплое дыхание коснулось моих губ, пустив по телу волну дрожи – блаженной, нежной, сладкой. – А по тебе уже тоскую.
С этими словами, прежде чем я успела что-то ответить, Тим легко соскочил с постели и, обернувшись напоследок, прошелся по мне цепким, вбирающим каждую мелочь взглядом. Я растерянно приподнялась на локтях на набитом соломой матрасе. Одеяло сползло вниз, и, хотя на мне по-прежнему оставался сарафан, я скрестила руки на груди, будто прикрываясь от чужих глаз. Тим моргнул, мотнул головой и исчез за порогом. Уже из-за прикрытой двери глухо донесся его голос:
– Собирайся, не спеши! Жду тебя за завтраком.
Я отбросила в сторону лоскутное одеяло, под которым на спине собирались капли пота (день обещал быть жарким), и спустила ноги на холодный дощатый пол. Тут же щиколотку обхватила черная когтистая рука. Я охнула, дернулась назад, но тень с невиданной силой, будто пойманную рыбину, потащила меня вниз. Земля поменялась местом с небом, в глазах потемнело, а в следующий миг я очнулась уже на полу. К горлу, царапая кожу даже сквозь ткань сарафана, пробиралась растопыренная когтистая ладонь. Сплетенные тени приобрели еще более четкие очертания, чем прежде, и даже замутило при виде длинных, загнутых и острых, как метательные ножи, ногтей.
Вместо страха меня окатило злостью и омерзением.
– Отстань от меня! – в сердцах крикнула я. – А ну пошла! Знать ничего не хочу, поняла?!
Тень на миг застыла, покачнулась на пальцах, перекатилась с одного на другой, а затем стремительно, будто оборвавший упряжь скакун, устремилась к моему лицу. Я попыталась ее стряхнуть, но безуспешно. Щиколотки и запястье сковали сотканные из тьмы кандалы. С виду они были точно дымчатая лента из грозовой тучи, а на деле оказались надежнее самых крепких цепей, выкованных в кузнице.
Когтистая рука, как шустрый огромный паук, добралась до моей груди. Я взглянула на нее с ненавистью. Кончик косы, перекинутой через плечо, вспыхнул колдовским зеленым огнем. Искры пробежали по волосам и, сплетаясь между собой во что-то сложное, набросились на тень. Зеленовато-черный комок слетел с моей груди и покатился по полу. В сторону полетели темные клочки и зеленые искры. Первые тянулись ко вторым, как трава к солнцу. Мне было не суждено узнать, чем закончится эта схватка.
Раздался шум крыльев, и в приоткрытое окно заглянул петух. Тот самый, с алой грудкой и ярким пушистым хвостом, которого я вчера едва не украла из курятника.
– Ко-ко-ко… – начал он, склонив гребешок набок. – Ко-ко-ко…
Тени, заслышав петуха, замерли, будто мыши, пойманные метлой. Прежде четкие очертания пошли рябью, тьма стала распадаться на бесформенный туман. Он стелился под ногами, холодной змеей заползая под кровать. Я злорадно фыркнула и одним резким движением поднялась с пола, чтобы решительно толкнуть резные ставни. Петух, шумно взмахнув крыльями, перелетел через подоконник и оказался в комнате. Его грудь выгнулась колесом. Он набрал побольше воздуха и выдал оглушающее, сбивающее с ног:
– Ку-ка-ре-ку!
Я едва не оглохла. Прикрыв уши, вслепую села на постель и потрясла головой. Теням пришлось еще хуже. Их словно разорвало пушечным ядром, и они разлетелись по углам кучками черной пыли.
– Ну, Петя-петушок, – растерянно пробормотала я и осторожно протянула руку, чтобы погладить птицу. – Спасибо тебе, дружок!
Тот важно переступил с лапы на лапу, снисходительно покосился на мою протянутую ладонь, но не клюнул в нее.
– Ко-ко? – деловито поинтересовался он. – Ко?
– Пшено тоже будет, – пообещала я. – В долгу не останусь.
Петух кивнул, будто и правда что-то понял. Стерпел, когда мои пальцы прошлись по его мягкой, припорошенной песком спинке, но долго нежничать не позволил. Мотнул пышным хвостом, мазнув им по моему плечу, и взлетел на подоконник, а оттуда уже тяжелым мешком перевалился во двор.
Я перевела дыхание, подошла к тазу, оставленному с вечера, и плеснула себе холодной водицей в лицо.
– Доброе утро, – со вздохом сказала я и покосилась на алеющее небо, в котором рассветные лучи делали первые стежки в сизом сумрачном полотне. – Добрее не бывает…
* * *Я переступила порог трапезной последней. За щедро накрытым столом уже сидели и Яга, и Кощей, и Тим. По серебряному блюдечку, временами подпрыгивая и сверкая алым сочным бочком, бежало красное яблоко. Его спелый аромат перебивал даже теплый запах рыбных пирогов и свежеиспеченного каравая, искусно украшенного вылепленными из теста колосьями пшеницы. Подрумяненные края, смазанные топленым маслом и яйцом, в лучах утреннего солнца отливали расплавленным златом.
– Вот и второй сын подвел меня. Заснул, недоглядел…
Я покосилась на блюдечко. На его прозрачном дне мелькало лицо уже знакомого мне князя. За пару дней я так привыкла к нему, что он казался то ли добрым соседом, то ли хорошим знакомым.
При виде меня Тим поднялся, уступая место на лавке рядом с Ягой. Та, подперев щеку рукой, поигрывала сережкой из червонного серебра. Под другой ее рукой стыла пузатая чашка с травяным чаем. Серебристые волосы, заплетенные в две толстые косы, широкой короной обрамляли макушку.
– Переигрывает наш князь, – заметил Кощей, пододвигая ко мне тарелку с горячими пышными блинами. – Убивается, да неискренне. Ни одной его слезинке не веришь.
Я ухватилась за плошку с медом, и наши с Кощеем пальцы соприкоснулись. Он лукаво, по-свойски, подмигнул мне, а я в ответ лишь усмехнулась. Любвеобильная, широкая, как река после паводка, натура Кощея уже не смущала меня. За его повадками мурчащего кота я теперь неизменно видела что-то большее, будто часть помоста оголилась и перед глазами то и дело показывалась изнанка представления – неприметная поначалу, как небольшая дырка в расшитом цветастом рушнике, но все больше привлекающая внимание, чем дольше смотришь на яркое полотно.
Кощей был как это полотно, вышедшее из-под руки опытной мастерицы: его суть, сшитая из самых разных лоскутов, вводила в заблуждение и с первого взгляда, и со второго… Такую натуру можно постигнуть, лишь перестав бегать глазами от одного яркого среза к другому и отстраненно посмотрев на весь рисунок в целом.
– Так на то он и князь. – Яга поправила лежавший на ее плечах тонкий платок. – Не скоморох же, не умеет публику тешить.
– Ну не скажи, душа моя, – сверкнул широкой улыбкой Кощей и облизал палец, испачканный в гречишном меду. – Помнишь те позорные причитания, когда соседская дружина к дверям его града подкралась? Вот весело же было, потешно – любо-дорого посмотреть!
С алых губ Яги сорвался смешок – короткий, тихий, который она поспешно, чуть стыдливо спрятала в кулак. Мягким перезвоном отозвались серебряные браслеты на ее запястьях, соприкоснувшись с длинными серьгами.
– Давно это было? – спросил Тим.
В его голосе прозвучало скрытое, как подснежники в тающих сугробах, любопытство. Оно отразилось в темных глазах, от чего на самом дне вспыхнули янтарные огоньки.
– Давненько, – охотно ответил Кощей и оперся на скатерть локтями. – Тогда-то он и взмолился всем богам, которых только вспомнил, – и нынешнему, и тем, что люд мирской уже и позабыл. Среди всех прочих ведьму костяную, владычицу леса, помянул добрым словом.
Я задумчиво приподняла теплый, промазанный маслицем блин, на свету в нем угадывались мелкие дырки. В них, будто в колодцах времени, легко промелькнули картины прошлого: коленопреклоненный князь, взывающий и к тьме, и к свету, в надежде спасти свою жизнь. Я моргнула, и туман морока рассеялся. По спине пробежал холодок – кусачий, как щиплющий чужака гусь. Слишком часто мне стало казаться, будто кто-то подкидывает мне в голову образы, как яйца в корзину. Некоторые из них, разбиваясь, оставляли после себя на коже липкое, противное чувство зарождающейся беды.
– Чего уж, кто старое помянет… – проговорила
