Падчерица смерти - Дана Арнаутова
Пока за дверью ванной лилась вода, обещая скорое очищение и обновление, он сорвал грязную и тоже пропахшую карвейном рубаху и несвежие панталоны, вылез из постели. Бух! С высоких часов прыгнула светлая тень, мягким тяжелым комом оказавшись у ног Малкольма. Ткнулась в колено теплой мохнатой мордой, заурчала басовито и тоже радостно.
– Что, Флориморд, мер-р-рзавец… Радуешься?
Не наклоняясь, чтоб не качать свинцовой головой, Малкольм погладил котяру пальцами ноги, ухитрился почесать шею. Флориморд, названный в честь фраганского короля, довольно извернулся, упал на спину, обнимая ногу хозяина лапами, заурчал еще громче. Вчера он, устав слушать пьяные излияния и жалобы, спасся на привычном месте, в тех самых часах, а сейчас вот вернулся. Поверил, значит! Хорошая примета…
Пройдя в ванную комнату, недавно пристроенную к его покоям, Малкольм залез в огромную мраморную купальню, наполнившуюся едва на четверть. Ему не терпелось отмыться, словно с телесной грязью ушла бы и дурная тянущая тревога, разбудившая его. Собственное тело, разжиревшее и неприятно белесое, тоже раздражало и бессильно злило. Прав был Грегор, на охоту бы. Помотаться по лесам, глядишь – и уйдет лишний жир, прихватив одышку. Может, не за один раз, но впереди ведь лето! Взять мальчишек, прихватить дворцовых дармоедов пару десятков… А еще лучше – без придворных! Никаких дам, боящихся испачкать подол юбки, но так и норовящих невзначай задрать его, показав ножку. Никаких паркетных шаркунов и лакеев дорогой женушки. Только он, сыновья да несколько гвардейцев с егерями.
Малкольм сощурился от удовольствия, вспоминая, как года три назад все-таки выбрался на охоту с обоими сыновьями. Хорошее время случилось, он не пил почти месяц. Ну не считать же за серьезную выпивку полбутылки на ночь – просто, чтоб спалось лучше. Мальчишки, как-то незаметно вытянувшиеся и раздавшиеся в плечах, так и вились вокруг него, счастливо заглядывая в глаза, егери вывели на них оленей, и вечерами на привале Малкольм был счастлив, дыша дымом от костра, пропитавшим его насквозь вместо тяжелого духа карвейна.
Шипело на углях мясо, источая сладкий золотой сок, лед в глазах Криспина растаял, а Кристиан так и норовил подставить под его ладонь голову, словно щен-подросток невийского волкодава, здоровенный, длиннолапый, но еще неуклюжий и до одури ласковый… И дернуло же забрать у одного из егерей флягу и сделать пару глотков! Он же просто хотел согреться, день выдался промозгло-туманным. Ах, как нехорошо вышло… Вот после этого все и сломалось окончательно. После нескольких глотков. И еще одной фляги, протянутой по королевскому приказу. И следующей, уже наутро…
Мальчишки его так и не простили, кажется. Криспин с тех пор ездит на охоту только один, и даже сквозь пьяный угар Малкольму не отделаться от чувства вины. И ясного понимания, что сын просто не хочет видеть его таким, вот и сбегает то в леса, то к очередной юбке. Младший, тот просто прячется в библиотеке, даже глаз не поднимая при встрече. И больно от этого… Почти так же больно, как вспоминать того, первого, у которого ее глаза.
Все-таки правильно он сделал, что пять лет назад при их последней встрече не стал ворошить прошлое и поднимать мертвую любовь из могилы, куда сам ее загнал. Джанет счастлива – это единственное, что он может сказать себе если не в оправдание, то в утешение. И не думать об этом! Не думать…
– Который час? – бросил Малкольм, и Джастин, поливающий ему на голову из кувшина теплую душистую воду, почтительно сообщил:
– Пятый, Ваше Величество. Лейб-лекарь уже ожидает.
Это хорошо. Малкольм по опыту знал, что краткая передышка, даруемая ванной, скоро сменится лихорадочным ознобом, болью в сердце и тяжелой мучительной одышкой. Карвейн, барготова дрянь, так легко свои жертвы не отпускает. А вино уже давно перестало действовать. Точнее, выпить его столько, чтоб забрало как нужно, Малкольм не мог. Могучее тело, наследие Дорвеннов, упрямо сопротивлялось отравленному разуму, извергая обычную выпивку. И хорошо, а то бы Малкольм уже совсем спился, наверное! А так он еще поборется и справится обязательно!
Джастин промыл ему волосы и принялся растирать спину и плечи жесткой намыленной мочалкой, именно так, как Малкольму нравилось, до красноты и пылающей кожи. Это тоже было частью обычного ритуала, который позволял почувствовать жизнь обновленной и правильной. Откинувшись на пологую спинку купальни, где запросто могло бы вольготно развалиться двое таких, как он, Малкольм блаженствовал, ловя краткие последние мгновения покоя. Потом, безупречно уловив миг, когда по телу прошла первая волна озноба, неуклюже выбрался из теплой воды, завернулся в простыню, не вытираясь, и пошел в спальню, где уже сменили постель, открыли окна, впуская свежий воздух, и поставили Флориморду миску с сырой печенкой.
Стоило Малкольму грузно опуститься на постель, кот бросился к нему, запрыгнул на колени и принялся яростно тереться мордой об руки, оставляя серо-белую шерсть на влажной коже.
– Ах ты, морда, – умиленно пробормотал Малкольм, почесывая кота за ухом. – Один ты меня любишь каким угодно… Любишь ведь, а?
Кот урчал, подтверждая, что любит, хотя Малкольм отлично знал: врет. Пьяным Флориморд его только терпел. Но даже это было гораздо больше, чем Малкольм мог требовать от любого существа, видевшего безобразие его запоев. Вот разве еще Джастин… «Кот и камердинер, – подумал Малкольм с усталой злой насмешкой над самим собой. – Хорош из тебя король, если это все, кто тебя любит по-настоящему. Вот она – твоя цена…»
Озябнув окончательно, он лег, Джастин укрыл его свежим, пахнущим лавандой одеялом, и королевский целитель мэтр Бюзье взялся за дело всерьез. Горько-солоноватые отвары трав, которые надлежало пить непременно маленькими глотками в течение долгого времени, растирание висков и груди, потом промывание желудка и снова травяные отвары. Малкольм покорно пил, глотал, склонялся над тазом, с отвращением извергая остатки вчерашних возлияний и плохо переваренной еды. Он и сам не помнил, чем закусывал…
Мэтр Бюзье колдовал над ним молча, зная, что король в такие минуты не терпит ни одного лишнего слова, и только во взглядах седовласого сухонького целителя, которые Малкольм обостренным чутьем ловил на себе, сквозила жалость и бесполезный упрек. «Может, и в самом деле обратиться к разумникам? – подумал Малкольм в беспомощной злости на самого себя. – Этот, которого приводил Аранвен, вроде бы дело знает. На лекаря, правда, совсем не похож, скорее уж
