Каурай. От заката до рассвета - Александр Артемов
— Да… уж! — цокнули языком. — Твоя правда, пан Рогожа!
— А чья же ешо?! — хмыкнул он, довольно поглаживая бороденку. — Кто подтвердит, что он не есть тот самый душегуб Баюн? Ведь видели его вживую лишь те, кого он жизни порешал, а таковые языками особо не ворочают, шоб описать ево наружность!
— Наружности он истинно звериной, так люди гутарют, — возразил ему другой завсегдатай шинки с холеной седоватой бородой и выпученными глазами навыкате. — Как рассвирепеет на кого, так покрывается шерстью с головы до пят и становится похожим на огроменного пса, вроде того, который при входе на всех злобствует. Ух, адская зверюга!
— Хто? — вопрошали. — Боюн али пес энтот?
— Баюн, так я же тебе про Баюна и гутарю! Я когда был помельче, пацаненком бегал по лесу, так чудище это вот этими самыми глазами наблюдал. Из чащи выходил, облизывался, видать, уже пообедать успемши, так что меня и не тронул. Шерсть у него угольно черная, глазищи желтушные, а пасть нечто навроде колодца. Такая ежели проглотит, то не воротишься.
— Чую я, брешишь ты, ай брешишь, пан Зволыга! — крякнули с противоположного конца шинки. — Баюну энтому без году неделя. Щенок еще, вот и резвится по молодости! Озорник он, вот народ и щиплет, как и ты, в молодецкие годы.
— Да шоб мне провалиться на этом месте, ежели брешу, Чубец! Страшная, черная у него наружность, вот и душа соответствует, чтобы непотребства всякие творить. Это каждый знает. Вон ты у любого на хуторах спроси, мои слова подтвердят!
— Нет, не прав ты, Зволыга. В мире нету злых людей.
— Как так?!
— А вот так. За свои слова отвечать готов! Вот, памятуя того пса, который каждого, кто в шинку торопится, отбрехает да за штанину зубьями норовит вцепиться, вот он — злая тварина?
— Как же не злая? Только на прошлой неделе, мне он, гад эдакий, край зипуна так отодрал, что пришел тот в полнейшую негодность. Я с тех пор без нагайки к шинке не подхожу!
— Ой, не прав ты, пан, ой не прав…
— Да как же! Как же! Пошли ко мне в хату, я тебе тот зипун покажу. Отодрала его, сволочь, отодрала, как последняя сука!
— Не про то, я, чего ты со своим зипуном несчастным?!
— Как же несчастным?! Отдал за него как за теленка!
— Ой, иди ты уже со своим зипуном, я ж про собаку эту, мать ее! Вот тварь эту, которая у шинка живет с младых ногтей, кто-нибудь когда-нибудь пожалел? Пожалел ее невинную собачью душу? Или все ее только тюкают да палками гоняют, когда она им под руку подвернется? Вот ты, пан Зволыга, жалел собаку?
— Да какой энтовой собачьей матери мне ее жалеть, проклятую?! Была бы моя воля, в мешок ее и в омут. Пущай там с рыбами побрехается!
— Вооот, — поднялся в потолок довольный палец. — А говоришь, пан, злая она. А злая она не с души ее бедной, а со злобы твоей, что ты ей роздыху не даешь, а все бьешь ее, как тебе палка к руке подвернется.
— Стой, это к чему это ты разговор ведешь? Выходит это я что ли злой?!
— Неет, пан, не ты. Вернее, ты конечно злой, но не потому что у тебя душа такая черствая, вернее не только. Это почему у тебя душа черствая? А потому что жинка твоя, Смокулька, женщина чересчур нраву крутого, и знай бранит да пилит тебя почем зря. Вот ты, так сказать, и костенеешь душой.
— Ааа… понял.
— Вот то-то и оно, пан, вот тут эта собака-то зарыта! Нет в мире злых людей. А есть несчастные, бедненькие, обиженные да униженные.
— Эх, все бабы эти! Нет спасу от них…
— Неет, пан, не понял ты меня. Вот кого хошь спроси — каждый тебе расскажет, как с ним несправедливо поступили, как обманули, как, когда он хоти ласки да обхождения хорошего, только в морду получает. Так и Боюн этот — обиженная, жалкая душонка! Его бы дивчина какая полюбила, а он, небось, страшный, как сам Сеншес, вот и не полюбит ево ни одна живая душа, оттудава и злоба ево, и злодейства ево. Я так считаю, хоть ешь меня, а считаю!
Казаки согласно покивали на такое его премудрое суждение.
— А хорошо ты это, пан Чубец, сказанул, — погрозил ему пальцем Повлюк, которого очень забавляло это рассуждение. — Положительно хорошо!
— Выдумщик ты, пан, вот шо я тебе скажу, — ворвался в спор Рогожа. — Ты еще скажи, чтобы мы пожалели мерзавца этого! Слышал аль нет, что с дочуркую Щуба злодей Баюн сотворил?!
— Мы про то злодейство слыхивали. Да и не Баюн то сотворил, а подручный его, негодяй Коляда, который до баб охоч вне всякой меры.
— Ты не бреши с пьяных глаз! Раз в банде баюнской этот Коляда состоит, то и Баюн за то в ответе!
— Но, ты мне рот не затыкай, дорогой наш пан Рогожа! Без тебя ведаем, что в мире творится, и никто Баюна тут не оправдывает. Зла они оба много сотворили, по ним обоим веревка плачет. Но согласись, что и дочурка Щуба доброй душой не была — а грешная она, черная душонка, вот и расплатилась она через этого Коляду за всю свою неправедную жизню.
— Она душа пусть и грешная, но явственно пострадавшая! А Баюн злодей, по которому только виселица плачет!
— Душа-то грешная, но правда в том, что она б…дь была, какой поискать, и ты сам, пан Рогожа, и Щуб об том знаете, какие за ней штуки водились! Не удивлюсь я, ежели она сама перед ним подол подняла…
Перебранка точно бы закончилась потасовкой, но ее остановил пудовый кулак Кречета, вдаривший по столешнице:
— А но, чего разорались, охальники?! — взревел он, вскакивая из-за стола. — Как бабы на базаре, ей богу. Стыдно, панове! Стыдно!
— Неча меня перед пришлыми стыдить, Кречет, не малой уже!
— Вам бы, дорогие мои друзья, уважая ваши седины, прогуляться бы, а то, гляжу я, горилка знатно вдарила вам в черепушки.
— Эти пусть выходят! — рявкнул Рогожа на мирно сидящих Каурая и Игриша. Мальчик, после того, как вошел в шинку, вообще не произнес ни единого словечка. — Чужаки у тебя за столом пьют, а ты родного кума выгоняешь!
— Этим не можно, — покачал усами Кречет. — Под арестом оне, сам знаешь
— Ты-то про себя ничего рассказать не хочешь? — махнул Рогожа рукой на Кречета и набросился на пришельцев. — Где глаз потерял, болезный?
— В бою, — отозвался Каурай, показательно игнорируя бегающий взгляд Рогожи. — В настоящем.
